«Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму. Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъёмы вилась всё выше и выше к видневшемуся вёрст за шесть селению Валуеву (в нём стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, берёзовом и еловом, вправо от направления дороги, блестели на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределённые массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожжённая деревня — Семёновская…»
Картину, представшую перед глазами Пьера Безухова за день до того, как огромное поле огласится грохотом пушек и ружейными залпами, потонет в облаках порохового дыма, покроется телами убитых и умирающих, Лев Николаевич Толстой, конечно, не смог бы столь скрупулёзно изобразить на страницах своего великого романа «Война и мир», если бы он сам не обошёл вдоль и поперёк это место русской воинской славы, не вдохнул грудью его воздух, могучим воображением не поставил себя рядом со своими героями.
На стене внешне больше ничем не примечательного одноэтажного кирпичного здания бывшей монастырской гостиницы я вижу мраморную доску, возвещающую, что здесь в сентябре 1867 года останавливался писатель Лев Толстой, работавший тогда над «бородинскими» главами своей знаменитой эпопеи. А внутри домика теперь не маленькие комнатки-нумера — в двух залах разместилась постоянная музейная экспозиция «Герои романа «Война и мир» на Бородинском поле». Книги и архивные документы, листы батальной живописи и портреты участников сражения, изображённых в толстовском произведении, копии страниц из рукописей писателя и находки с поля сражения — шаг за шагом мы всё глубже погружаемся в далёкую эпоху, в творческую лабораторию Льва Николаевича Толстого, начинаем смотреть на Бородинскую битву глазами романных персонажей.
…Вот на одном из стендов портрет отца писателя в офицерском мундире — Николай Ильич Толстой вступил в военную службу семнадцатилетним юношей. Это было 11 июня 1812 года, в самый канун перехода наполеоновской армии через Неман. Послужной список Н.И. Толстого гласит, что Иркутскому гусарскому полку, в состав которого он был определён, не довелось участвовать в боях Отечественной войны 1812 года, зато во время Заграничного похода русской армии 1813—1814 годов корнет Николай Толстой сражался с наполеоновскими войсками на территории герцогства Варшавского, в Силезии, Саксонии, при Люцене, Бауцене, Дрездене. «За оказанное в сих делах отличие был награждён орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом», а после генерального сражения под Лейпцигом, так называемой «Битвы народов», получил производство в чин штабс-ротмистра.
Можно не сомневаться, что мальчиком Лёва Толстой заслушивался отцовскими рассказами о войне, что Николай Ильич не мог не поведать сыну и о её «изнанке», отразившейся когда-то в письме семнадцатилетнего гусарского корнета домой — отцу с матерью: «Я видел всё то, что война имеет ужасное: я видел места, вёрст на десять засеянные телами; вы не можете представить, какое их множество по дороге от Смоленска до местечка Красное, да это ещё ничего, ибо я считаю убитых несравненно счастливее тех пленных и беглых французов, кои находятся в разорённых и пустых местах Польши…»
И всё же, наверно, мир никогда не узнал бы Льва Толстого как писателя-баталиста, если бы и ему самому не выпало увидеть войну «не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а… войну в настоящем её выражении — в крови, в страданиях, в смерти…»
В 1851 году Лев Николаевич оказался на Кавказе, где тогда продолжалась многолетняя война. Участвовал в стычках с непокорными горцами, в набегах на их аулы, в «рубке леса», когда русские войска «под гребёнку» уничтожали зелёные заросли, чтобы там не смогли укрыться вооружённые джигиты, и шаг за шагом продвигались вглубь гор. А когда под Евпаторией высадились с кораблей англо-франко-турецкие войска и посуху двинулись к Севастополю, артиллерийский подпоручик Лев Толстой добился перевода в Крым и десять из одиннадцати месяцев обороны города русской славы воевал на самом страшном, 4-м бастионе. Всё увиденное, услышанное, узнанное им на войне чуть позже выплеснулось на бумагу в трёх «Севастопольских рассказах» и других его «военных» произведениях: «Набеге», «Рубке леса», повести «Казаки». И уже в ту пору своего бурного литературного успеха Толстой предельно ясно выразил своё творческое кредо: «Герой моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, есть правда».
Настало, наконец, время, когда писатель вплотную занялся своим главным литературным трудом — романом-эпопеей «Война и мир». В октябре 1863 года он радостно сообщил в письме своей родственнице Александре Андреевне Толстой: «Я никогда не чувствовал свои умственные и даже все нравственные силы столько свободными и столько способными к работе. И эта работа есть у меня. Работа эта — роман из времени 1810-х и 20-х годов, который занимает меня вполне с осени…»
Работая над текстом романа, Лев Николаевич буквально «вгрызался» в изображаемую им эпоху, тщательно изучая труды историков, архивные документы, мемуары и письма участников боёв с обеих сторон. «Нынче с утра я был в струне, …пошёл со двора в Чертковскую библиотеку и там пробыл часа три за книгами, очень для меня нужными, и за портретами генералов, которые мне были очень полезны», — писал он жене в декабре 1864-го.
Первые тома романа уже выходили из печати отдельными книжками, когда Толстой, приступая к написанию глав, рассказывающих о Бородинской битве, затеял поездку в Бородино, чтобы увидеть собственными глазами легендарное место, где умирали за родную землю тысячи русских.
«Сейчас, 25-го в 5 часов вечера, еду в Бородино со Стёпой, которого отпустили со мной по моей просьбе. Везу с собой… письмо к игуменье в тамошнем монастыре. Останавливаться, вероятно, нигде не буду до Бородина. Еду на почтовых…» — написал он жене Софье Андреевне в сентябре 1867 года из Москвы в Ясную Поляну.
Стёпа, которого называет Лев Николаевич в том письме в качестве своего спутника, — это младший брат Софьи Андреевны. Позже, уже будучи взрослым, Степан Андреевич Берс оставит воспоминания об этом путешествии: «…осенью Лев Николаевич приехал в Москву с целью съездить и осмотреть Бородинское поле, на котором происходило знаменитое сражение в 1812 году. Он приехал один и остановился у нас. Он просил отпустить меня с ним. Родители отпустили меня, и восторг мой был неописанный. Мне было тогда одиннадцать лет. Мой отец предоставил Льву Николаевичу свою охотничью коляску и погребец. Дорога, не считая десяти вёрст по шоссе от города, была по гати, и Лев Николаевич очень беспокоился за экипаж. Отъехавши несколько станций, мы намеревались закусить и тут увидели, что погребец и провизия были забыты, а сохранилась только маленькая корзина с виноградом, которая была поручена мне… На почтовых лошадях мы доехали в один день и остановились около поля сражения в монастыре, основанном в память войны.
Два дня Лев Николаевич ходил и ездил по той местности, где за полстолетия до того пало более ста тысяч человек, а теперь красуется великолепный памятник с золотыми надписями. Он делал свои заметки и рисовал план сражения, напечатанный впоследствии в романе «Война и мир». Хотя он и рассказывал мне кой-что и объяснял, где стоял во время сражения Наполеон, а где Кутузов, я не сознавал тогда всей важности его работы и с увлечением предавался игре с собачонкой, хозяин которой был сторож памятника. Я помню, что на месте и в пути мы разыскивали стариков, ещё живших в эпоху Отечественной войны и бывших свидетелями сражения. По дороге в Бородино нам сообщили, что сторож памятника на Бородинском поле был участником Бородинской битвы и, как заслуженный солдат, получил это место. Оказалось, что старик скончался за несколько месяцев до нашего приезда. Лев Николаевич досадовал…»
Сам же Толстой «отрапортовал» жене о поездке тотчас же по возвращении в Москву: «Сейчас приехал из Бородина. Я очень доволен, очень, — своей поездкой и даже тем, как я перенёс её, несмотря на отсутствие сна и еды порядочной. Только бы дал Бог здоровья и спокойствия, и я напишу такое Бородинское сражение, какого ещё не было… Не пишу тебе подробности поездки — расскажу. Первую ночь ехал до Можайска 100 вёрст и соснул поутру на станции, вторую ночь ночевали в гостинице монастыря. Встал на заре, объехал ещё раз поле, и весь день ехали до Москвы. В Бородине мне было приятно, и было сознание того, что я делаю дело…»
Какие ещё подробности поездки поведал Лев Николаевич супруге, оказавшись после всех дорожных приключений дома, в Ясной Поляне, неизвестно. Но известно, какие пометки он сделал на листочке, вырванном из записной книжки и найденном между страничками рукописи «Войны и мира»: «Даль видна на 25 вёрст… Чёрные тени от лесов и строений на восходе и от курганов. Солнце всходит влево назади. Французам в глаза солнце». И далее: «Французы пошли от Гридневой к Колотскому монастырю… Горки самый высокий пункт… В Татаринове один господский дом… Горки и Семёновская… Старая Можайская дорога. Утица. Ельня…» Внизу на листе из записной книжки карандашный рисунок с намеченной линией горизонта, с лесами, деревнями и движением солнца во время битвы. А ещё строки о героях реальных и вымышленных: «С приездом Кутузова свет увидели… Кутузов велел косить овёс на корню… Коновницын подпоясан в шинели шарфом и колпаке… Остерман в очках, плотный-голубоглазый… Пьер впереди на редутах, бежит, наступает… измучен, бежит и вдруг — сзади ура. Багратион ведёт своих и князь Андрей…»
Так как же удалось Льву Толстому написать «Бородинское сражение, какого ещё не было»? Да «самым простым, бесхитростным образом». Он рассказал в романе не столько о покрытых славой военачальниках, о Кутузове и Наполеоне, хотя и им посвящено здесь немало страниц, сколько о вымышленных им героях, списанных в том числе с самого себя.
Да, в бородинских главах встречается и Долохов, разжалованный в рядовые и полагающийся на Бога, который «один знает, кому суждено остаться в живых»; и Борис Друбецкой, думающий о больших наградах и продвижении по службе, которые непременно последуют за предстоящим сражением; и Анатоль Курагин, рыдающий на операционном столе в санитарной палатке, когда ему отпиливают раздробленную пулей ногу. Но в этих персонажах нет ничего от личности самого Толстого.
Зато Пьер Безухов и Андрей Болконский — два полюса одного толстовского «Я». «Мне интересно. Я хотел видеть сражение», — отвечает на недоумённые вопросы знакомых офицеров прибывший в удобном конном экипаже к месту битвы Пьер Безухов. Не теми ли же мотивами руководствовался в своё время артиллерийский подпоручик Лев Толстой, просивший о его переводе с Кавказа в Севастополь? «Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну», — с судорогой в горле говорит князь Андрей во время их последней с Пьером встречи в разломанном сарае деревни Князьково. Не с таким ли убеждением подавал прошение об отставке граф Толстой после поражения русских в Крымской войне?
Накануне сражения Пьер, этот совсем «невоенный» человек в зелёном фраке и белой шляпе, вместе со свитой генерала Беннигсена проехал вдоль русской линии обороны и, как ему показалось, не то «чтобы вполне, но всё-таки понял общее расположение». А наутро, сладко проспав начало битвы, он успел-таки к мосту через речку Колочь, который атаковали французы. Впрочем, «он никак не думал, что тут-то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него».
Съехавшись неожиданно со знакомым ему адъютантом генерала Раевского, Пьер отправился было с ним на левый фланг к Багратиону, но лошадь под ним была ранена, и он остался на кургане, который оказался «тем знаменитым, потом известным у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, местом».
Обратите внимание, Пьер волею писателя оказывается не в каре пехотного батальона, не посреди скачущего в атаку эскадрона гусар, а на артиллерийской батарее, потому что отставной артиллерийский поручик Лев Толстой знал не понаслышке, как действуют в сражении и как умирают артиллеристы: «На батарею ещё чаще стали падать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживлённее двигались солдаты… Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, ещё больше разрумянившись, ещё старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали своё дело с напряжённым щегольством…»
Однако очень скоро одного за другим солдат и офицеров из той семьи артиллеристов, в которую волей судеб был принят Пьер, стали убивать вражеские солдаты. Не единожды быть убитым рисковал и он сам. И когда спокойно прохаживался по батарее под выстрелами, и когда рядом разорвало зарядный ящик, и когда на уже занятой французами батарее «человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него…»
«Я ли взят в плен или он взят в плен мною?» — думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, всё крепче и крепче сжимала его горло. Француз что-то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул её».
И вот Пьер уже бежит под гору, «спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги». От того интереса, с которым он прибыл в Бородино, не осталось и следа: «Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!»
Иное дело — князь Андрей. Он ведь вот как рассуждает: «Сражение выиграет тот, кто твёрдо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, — и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться; поскорее хотелось уйти с поля сражения… Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит… Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!»
Увы, писатель Толстой не дал князю Андрею сойтись с врагом врукопашную. Полк, которым командовал Болконский, стоял в резерве, под сильным огнём французской артиллерии, неся чудовищные потери. Больше восьми часов люди были без еды и без дела «под непроходящим ужасом смерти».
«Князь Андрей, точно так же, как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперёд по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Всё делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же, как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами на лугу, то он, считая свои шаги, делал расчёты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то отшмурыгивал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто-горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего…»
А вот и развязка: « — Берегись! — послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полёте, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея… негромко шлёпнулась граната».
«Неужели это смерть? — думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося чёрного мячика. — Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…»
Финальная картина Бородинского сражения, нарисованная воображением автора, поистине ужасна:
«Несколько десятков тысяч человек лежало мёртвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казённым крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семёновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны — назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперёд. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блёстками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнурённых, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им ещё истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому?..»
И всё-таки, утверждает Лев Толстой в «Войне и мире», гибель тысяч русских, схватившихся с врагом на подмосковном поле, не была бессмысленной. «Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знамёнами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, — а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своём бессилии, была одержана русскими под Бородиным… Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника».