Для лётчиков ПВО Московская битва началась в июле 1941-го — с первых прорывов фашистских самолётов к окрестностям нашей столицы, с первых её бомбёжек. Среди не дотянувших до Москвы тысяч крестастых машин со смертоносным грузом — 15 были сброшены с неба таранными ударами. Правда, широко известен в нашей стране только один из них — таран Виктора Талалихина, совершённый в ночь на 7 августа 1941 года. Известен благодаря выступлениям героя по радио, множеству газетных публикаций, кинокадрам. Не всегда журналистам удавалось узнавать о подвигах: в уставах всех армий, и в советском также, тараны специально не обозначены. Более того, командиры частенько ругали героев за потерю самолёта, за риск для своей жизни. Многие герои воздушных таранов (а их было за войну более 500 (!), причём большинство пилотов оставались живы) известны были только в среде лётчиков.
А вот имя Алексея Катрича знали широко — он таранил врага на гигантской высоте, в стратосфере. Причём уничтожил ненавистный всем родам войск самолёт-разведчик «Дорнье», по фотоснимкам которого вели бомбёжки вражеские стервятники. Алексей вернулся на самолёте с покорёженным винтом. Винт выправили, и он назавтра снова взлетел во фронтовое небо. Но на представление его к званию Героя ушло три месяца — пока комиссия не нашла доказательства подвига, то есть обломки сбитого «Дорнье» с обрубленным хвостом.
Петру Еремееву, сразившему тараном идущий к Москве «Юнкерс-87» 29 июля 41-го, комполка поначалу не поверил, объяснив позже: «Не знал я о других таранах. В приказах о награждении лётчиков в первые два месяца войны о таране не говорилось — до Талалихина. Еремеев от обиды перешёл в другой полк, и случилась трагедия…»
Между тем в книге «Сталинские соколы. Анализ действий советской авиации», написанной командиром
2-й истребительной авиадивизии люфтваффе генералом Швабедиссеном, констатируется: «Русские ВВС своей упорной решительностью и отсутствием чувства самосохранения (вспомним опыт их таранов немецких бомбардировщиков) смогли предот-вратить своё полное уничтожение в первый период войны и заложить предпосылки своего будущего возрождения».
Сражения в поднебесье
«На вопрос, почему немецкие войска не смогли взять Москву, стратег, фронтовой командир, лётчик и экономист дадут разные ответы, — пишет в своей книге «Война Гитлера против России» Пауль Карелл (под этим псевдонимом выступил Пауль Шмидт, бывший начальник отдела печати министерства иностранных дел гитлеровской Германии). — …Каждый немецкий лётчик, участвовавший в сражении под Москвой, знает ответ. Русские создали сильную противовоздушную оборону вокруг столицы. Прилегающие к Москве леса были густо усеяны батареями зенитных орудий. К тому же немецкие военно-воздушные силы на Восточном фронте, так же как и сухопутные войска, понесли крупные потери в непрерывных боях и были вынуждены уступить превосходство в воздухе советской авиации, которая была над Москвой более многочисленной, чем немецкая…»
Но другой немецкий автор — К. Рейнгардт в книге «Поворот под Москвой. Крах гитлеровской стратегии» опровергает численное превосходство советской авиации над люфтваффе: «В период с 22 июня 1941-го по 10 ноября 1941 года немецкие ВВС потеряли 5180 боевых самолётов, в том числе 2966 машин, уничтоженных на аэродромах… Для восполнения этих потерь на фронт было поставлено 5124 самолёта». Отправлены они были, как следует из контекста, в основном к Москве.
«К тому же, — продолжает обосновывать поражение люфтваффе под Москвой П. Карелл, — советские самолёты базировались на хорошо оборудованных аэродромах с тёплыми ангарами, неподалёку от линии фронта, что позволяло им быстро подниматься в воздух и совершать по нескольку боевых вылетов независимо от погодных условий. Немецкие же самолёты использовали, как правило, полевые аэродромы и летали только в хорошую погоду».
Но бывший в годы войны председателем Моссовета и одновременно начальником Московской противовоздушной обороны В.П. Пронин справедливо напоминает: «После захвата противником Можайска, Волоколамска и Солнечногорска аэродромы, с которых поднимались самолёты врага, вплотную приблизились к городу. Время подлёта к столице сократилось до немногих минут, бомбардировщики летали под прикрытием истребителей, противодействующих нашим истребителям ПВО. Только 9 ноября Государственный Комитет Обороны принял решение о ПВО Москвы, согласно которому втрое увеличивалось число истребительных полков и вчетверо аэростатов заграждения…»
Каковы же результаты бомбардировок Москвы и во что они обошлись врагу? В налётах (по апрель 1942 г.) участвовали 8600 машин, из них 1392 были уничтожены. К городу смогли прорваться 234 самолёта — менее трёх процентов. Они сбросили 1610 фугасных и около 100 тысяч зажигательных бомб, которые привели к возникновению 700 крупных и около 3 тысяч мелких пожаров. Примерно третья часть попала в ложные цели (то есть фальшивые здания, выстроенные на площадях, тогда как исторические постройки были камуфлированы, на крышах некоторых из них «строили» даже пруды).
Но благодаря огню зениток и контратакам наших истребителей ПВО число идущих к столице вражеских машин неуклонно снижалось, фашистские ВВС при массированных налётах большими группами несли столь значительные потери, что многие немецкие лётчики, которым не откажешь в храбрости, стали выходить на бомбёжку в одиночку, при этом одновременно фотографируя с борта подступы к столице с больших «безопасных» высот.
Но при встрече с нашими «МиГ-3», «мигарями», как называли их пилоты, предназначенными как раз для боя на больших высотах порядка восьми — девяти тысяч метров, со скоростью там, в стратосфере, за 640 километров в час и дальности полёта 1250 километров, с хорошим бортовым оружием (один пулемёт 12,7 мм и два — 7,62), вражеские высотные соглядатаи с грузом бомб были, как правило, обречены…
Блестящие качества «мигаря» ухудшались, как известно, при резком снижении — слабела мощность мотора, падала манёвренность. Но бывалые лётчики знали об этом и старались в первые же мгновения боя, ещё на большой высоте, поразить противника.
Таран в стратосфере
В первые полгода войны наши лётчики на разных участках фронта более 200 раз прибегали к тарану фашистских самолётов.
Широко известен поединок лейтенанта Алексея Катрича на «МиГе» с бомбардировщиком-разведчиком «До-217» на высоте почти в девять тысяч метров, в стратосфере.
«А как русские объясняют «чудо» под Москвой? — задаёт вопрос автор книги «Война Гитлера против России» и не без сарказма отвечает: — Их ответ во всех военных отчётах прост: мы победили потому, что должны были победить. Мы сражались лучше, мы были сильнее, потому что социализм лучше и сильнее других систем».
Ну что ж, так объясняют нашу Победу все — от маршала Жукова до простого рядового солдата. Так ответил и автору этих строк в давнем интервью 88-летний тогда Герой Советского Союза Алексей Николаевич Катрич: «С первых дней войны мы, несмотря на успехи немцев, были уверены в своей победе».
По семейному преданию, род храбрых гайдуков Катричей в XVIII веке перебрался из стонущей под турецким игом Сербии на Украину, тогда недавно вошедшую в состав России, и с тех пор служил верой и правдой новой Родине, провожая на каждую войну против врагов своих сыновей. Проводил и на Великую Отечественную…
Свой рассказ о давних годах фронтовой молодости А.Н. Катрич начинал не с воспоминаний о таране, а о смешном, казалось бы, эпизоде, происшедшем уже после того исторического боя и награждения Золотой Звездой Героя Советского Союза.
«Меня однажды… в плен взяли! Только свои. Очень комично вышло. Правда, мне тогда, двадцатичетырёхлетнему, было совсем не смешно, а досадно на себя. Это было поздней осенью 1941 года, уже снег кругом твёрдым настом улёгся. Я завалил «мессера», а другой подбил в это время меня. Первый раз за войну я был сбит и — последний. Пришлось выбрасываться с парашютом. Но по присущей молодым небрежности, а точнее, по лени, я слабо привязал унты и получил хороший урок: от ветра один унт свалился с ноги.
Приземлился на твёрдый наст. Иду, проваливаюсь, нога замерзает. Что делать? Догадался крагу — кожаную на меху перчатку — натянуть на ногу и хромаю дальше к шоссе. Вижу, ко мне наши автоматчики бегут, на ходу кричат: «Хенде хох, фриц поганый!» Обменялся я с ними «любезностями» на родном богатом нашем языке, и они уже вполне вежливо препроводили меня до легковушки. А в ней узнаю самого генерала, будущего маршала Конева! Генерал пригласил меня в машину, довёз до части. О чём-то своём думал. Ну и я молчал всю дорогу.
Потом через много лет рыбачили мы с ним вместе в санатории, в Крыму. Я ему напомнил о том казусе. Он, оказывается, помнил. Рассмеялся: «А что ж ты мне тогда не признался, кто ты есть?» А зачем? Да я и в комбинезоне был, стыдно в таком непрезентабельном виде — с перчаткой на ноге — героем себя объявлять.
В тот день, 11 августа 1941 года, когда удалось сбить тараном фашиста, мне повезло четырежды. По законам войны — слишком много, и должно было хоть раз это везенье сорваться и заставить применить и уменье. Так возражал Суворов своим завистникам: «Всё везенье да везенье! Помилуй Бог, когда-нибудь надобно и уменье!»
Так вот, в первый раз мне повезло, когда, идя на излюбленной для «МиГа» высоте около восьми тысяч метров, заметил тянущийся с запада на восток белый шлейф от идущего надо мной самолёта. Здоровье позволяло мне тогда летать без кислородной маски и повыше. И я нагнал его, забравшись на девять тысяч метров.
Это был «До-217», двухмоторный бомбардировщик, очень похожий на «Юнкерс» внешне, но двухкилевой и чуть выше его по скорости. Экипаж — четыре человека.
Второе везенье — солнышко светит мне в затылок, а им в лицо. Они меня не видят, а я наблюдаю и делаю вывод: снимают гады на фотокамеру железную дорогу Москва — Ленинград. А по ней — эшелон за эшелоном, а при той ясной погоде — и эшелоны, и все узловые станции как на ладони. Не встреть я этого «фотографа» — придёт следом косяк бомбёров, разбомбят!
Третье везенье — первой же очередью я поразил их стрелка, и один мотор задымил. Они — в драп. Я следом, жму на гашетки, а пулемёт заклинило! Боеприпас есть — на земле потом проверил всенародно, — пулемёты молчат. В подобные моменты такая страшная злость охватывает, что ни о чём другом не думаешь, кроме одного — сбить! Конечно, мысль мелькнула: а вдруг погибну, неточно рассчитав удар? Это мне почти девять тысяч метров кувыркаться, и то если при сшибке жив останусь. Пришла эта мысль и ушла: если и погибну, с собой свиту из четырёх вражин утащу! Незряшная моя смерть будет. За нами — Москва, не просто столица — символ! Где ж тут о собственной жизни думать?
И везёт мне в четвёртый раз: таранил — и остался жив!
Думаю, помогла выучка парадов на Красной площади, когда мы шли точно на метр друг от друга, вырисовывая в небе сложные фигуры.
Ну а как провести удар, чтоб живым остаться, я теоретически знал и не раз прикидывал ещё на земле, как многие наши лётчики, свои действия. Произвёл расчёт скоростей, зашёл сверху справа, чтобы под его обломки не попасть, и рубанул винтом по стабилизатору.
Скрежет металла. Тряхнуло меня. Мотор издал какой-то утробный надсадный рёв. Всё…
Он пошёл вниз, а я отслеживал внимательно место его падения, у нас ведь в ВВС на слово не поверят, вещественное доказательство — рухнувший самолёт врага — потребуют. Он грохнулся, как я определил по карте, на окраине города Зубцова, при впадении в Волгу реки Вазузы.
А я на своём еле дышащем моторе «мигаря», не любящего крутые пике, осторожно дотянул до родного поля в Мигалово под Калинином и сел как положено».
…Прибежал полковой фотограф, поворчал, что техники, поспешив, сняли покорёженный, оплавленный винт с самолёта и положили на землю. Но делать нечего: снял Алексея с друзьями, стоящими около винта. А потом одного Алексея, раскуривающего шикарную трубку: модно тогда было среди фронтовиков трубки курить — как Сталин.
Командир после доклада пилота не удержался, обнял: спасибо, герой!
Техники быстро заменили винт, и Катрич на другой день снова поднялся в небо.
В небе он был и 28 октября 1941 года, когда по радио читали указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Приземлился — друзья в шутку перед ним выстроились, поздравляют.
В те военные годы радио в домах никогда не выключалось, даже на оккупированных территориях партизаны и подпольщики слушали сводки Совинформбюро. Услышали на оккупированной Харьковщине тот указ народные мстители, помчались с радостной вестью к леснику Николаю Григорьевичу Катричу, что прятал в глухих лесах сотни людей, спасая от угона в фашистскую неволю.
— Ну с такими хлопцами, как ваш Алексей, немчуру от Москвы скоро отгоним! — приподнято говорил командир, пожимая руку отцу героя.
— Не ваш, а наш, — поправил отец.
Алексей и вправду был для всех «наш», потому что здесь, в селе Алексеевка Краснокутского района, окончил семилетку, отсюда проводили его всем селом на рабфак при Харьковском зооинституте. Собирался он, получив профессию зоотехника, работать в родном селе. В 1935 году был призван в армию. В военкомате его уговорили пойти в авиацию.
Учился Алексей в знаменитом Чугуевском военном авиационном училище. Потом служба в 27-м истребительном авиаполку, встреча с девушкой-гордячкой Тамарой…
За красавцем-лётчиком, высоким, статным, многие девушки хоть на край света готовы были мчаться. А эта держалась строго и, когда он напрямик спросил, уезжая в другую часть, в Клин: «Поедешь со мной?» — помолчала и серьёзно ответила: «Подумаю».
«Приезжай!» — написал он ей в письме. «Если надо, сам за мной приедешь», — ответила Тамара.
Пришлось Катричу просить отпуск «по семейным обстоятельствам» и ехать за невестой.
Вскоре родился первенец — сын Борис, и вскоре же пришлось срочно собираться в эвакуацию. При прощании с мужем Тамара не плакала: чтобы запомнил её спокойной, уверенной в том, что с ним ничего не случится.
А вот услышав по радио в маленьком городке на Урале указ о присвоении её Алексею звания Героя и рассказ корреспондента о таране фашистского самолёта на огромной высоте, заплакала навзрыд!
— Что ж ты плачешь? — удивились прибежавшие её поздравить соседки. — Радоваться нужно!
— Как же радоваться, когда он столько пережил!
…Так любил Алексей свою царицу Тамару, что родившуюся после войны дочку тоже Тамарой назвал.
Но сам герой считает, что вовсе не 11 августа, идя на рискованный таран, а позже, в ноябре 1941 года, пережил действительно роковые минуты. Из его 14 побед эта была не только самой трудной, но и, пожалуй, не без мистики.
Летел он на «ЯКе», построенном на средства саратовского колхозника Ивана Дмитриевича Фролова, и, похоже, был заговорённым тот подарок.
Сбив «юнкерс», Катрич возвращался с почти пустым боезапасом в Клин, когда налетели на него два «Мессершмитта-109» и атаковали поочерёдно, не жалея патронов. Катрич уходил от обстрела, нажимая то правую «ногу», то левую, и тогда его «ЯК» летел бочком, а вражьи пули рассекали воздух за его «хвостом».
И вдруг внизу, где-то вблизи Ленинградского шоссе, спасительным лучиком блеснула белая церквушка. Выручай, голубушка! Катрич заложил вокруг церкви крутой вираж, немец рванулся следом и — врезался в землю. Второй поспешно ушёл на запад.
Лет через пятнадцать после войны подполковник Катрич не раз ездил по окрестностям «Ленинградки», отметив кружком на карте памятную пядь подмосковной земли. Искал свою спасительницу, чтобы поклониться. Не нашёл… Но ведь не привиделась же она ему! Не уцелела в войну, или снесли её уже в мирное время?..
В 1943 году, после освобождения Харьковщины, Октябрьский лесхоз собрал деньги на постройку трёх самолётов для полка, в котором служил их земляк-герой, уничтоживший уже тогда четырнадцать вражеских самолётов. На вручение «ястребков» приехали в Москву с харьковской делегацией отец и мать Катрича.
После войны А.Н. Катрич командовал полками, дивизиями, армией, учился в Военно-воздушной академии и в Военной академии Генштаба. Стал заместителем по боевой подготовке Главкома ВВС СССР маршала Вершинина. Написал «Курс боевой подготовки».
В 1972 году его уговорили пойти заместителем к министру гражданской авиации Борису Павловичу Бугаеву: мол, аэрофлотовская вольница не доведёт до добра, всё чаще случаются в ГВФ аварийные ситуации, бывают и катастрофы, надо «подтянуть гайки».
Автор одной из книг об истории гражданской авиации журналист Анатолий Трошин так вспоминает службу Катрича в ГВФ: «В военной авиации главным было слово «приказ», его надо выполнить беспрекословно и в срок, всё остальное не имело особого значения. А в гражданской авиации действовали какие-то странные для военного понятия: коммерческая загрузка, регулярность полётов, экономия топлива…
Однажды вёл Катрич заседание коллегии Министерства гражданской авиации. Обсуждался вопрос о состоянии дел в инженерно-авиационных службах двух близлежащих управлений — Восточно-Сибирского и Якутского. Когда докладчик из Якутии обрисовал бедственное положение в своих авиационно-технических базах, Катрич вдруг прервал его и обратился к главному инженеру из Восточной Сибири:
— Чем вы сможете помочь якутянам?
Застигнутый врасплох столь неожиданным вопросом, тот растерянно замигал.
— Откомандируйте к ним месячишка на два-три группу своих специалистов, надо выручать соседа.
Теперь притих весь зал коллегии. Что значит откомандировать? Это не авиаполк поднять по тревоге и перебросить на помощь другому. Да и откуда у иркутян лишние специалисты? Опять же разница в поясных коэффициентах при оплате труда… Её что, просто-напросто проигнорировать? А как отнесутся к длительной командировке семьи? Это ведь тоже вопрос немаловажный.
Трудно сказать, чем бы закончилась эта коллегия, если бы на выручку Катричу не пришёл председатель ЦК профсоюза авиаработников В. А. Зуев. Он деликатно намекнул генералу: у нас совсем не та специфика, что в армии. В гражданской авиации действуют не присяга и уставы, а Трудовой и Гражданский кодексы, отраслевое тарифное соглашение, коллективные договоры между администрацией и рабочими и много всякой всячины, которая военному человеку кажется абсурдной.
После этого обсуждение вопроса пошло по другому руслу. А Катрича, кстати, вскоре самого «откомандировали» на прежнее место службы».
Но к чему приводит «вольница» в гражданской авиации, мы сегодня видим…
Наперерез палящим «мессерам»
В найденных после Победы в Великой Отечественной войне архивах люфтваффе сохранилась запись о том, что в ночь на 29 июля 1941 года известный мастер ночных налётов на столицы Европы командир экипажа «Юнкерса-88» А. Церабек был сбит на подступах к Москве таранным ударом.
Наши исследователи стали в тупик: первым героем ночного тарана считался тогда Виктор Талалихин, сразивший яростной сшибкой «Хейнкель-111», но, выходит, на десять дней позже — в ночь на 7 августа.
Пришлось припомнить, что действительно в конце июля на Манежной площади Москвы, близ Кремля, демонстрировался хвост фашистского «Юнкерса», срезанный, как гласил поясняющий щит, винтом «И-16» старшего лейтенанта Петра Еремеева. Но исправлять устоявшуюся версию страниц истории во все времена не любят, и имя Еремеева официальные лица постарались тут предать забвению.
В страшную ночь на 22 июля 1941 года около 250 бомбардировщиков врага впервые шли на бомбёжку нашей столицы.
По плану фашистского командования этот налёт должен был уничтожить центр Москвы. Но зенитчики и лётчики-истребители ПВО дали врагу такой неожиданный мощный отпор, что воздушная армада рассеялась уже на подступах к городу, и лишь несколько воздушных убийц, прорвавшись, смогли поджечь здания в разных местах, где огонь бросились тушить пожарные и дежурившие на крышах москвичи.
В тот день 30-летний старший лейтенант Еремеев, командир звена 27-го истребительного авиаполка ПВО, открыл свой личный счёт — завалил «Юнкерс-87», не дав ему сбросить бомбы на столицу. Но фашист успел огрызнуться, и его пуля просекла щеку Петра. Сбил бомбёра он на «старичке» «И-16». В умелых руках вёрткий «ишачок» и в боях с «мессерами», превосходившими его в скорости, выходил победителем, а тем более с нагруженными бомбами «Юнкерсами» с их скоростью 300—310 километров в час.
Через два дня после боевого крещения Петру Еремееву, ещё с повязкой через всё лицо, перед строем товарищей торжественно вручили орден Красного Знамени, о чём тут же сообщила газета «Красная звезда», и вскоре пошли ему письма от родных и знакомых — из Башкирии, Челябинской области, Златоуста — отовсюду, где жил, учился, работал, от однокашников по 3-й военной школе лётчиков и летнабов имени Ворошилова, воюющих на разных участках фронта, растянувшегося от Баренцева моря до Чёрного.
Через неделю врачи допустили Петра к полётам, и получил он новенький, бело-голубой, под цвет неба, «МиГ-3». Скорость его даже для «мессеров» недосягаема — 640! Правда, она такова на больших высотах, а с потерей высоты падает. Но немцы, опасаясь зениток, сами предпочитают высокий потолок. Вооружён «МиГ» тремя пулемётами.
По поводу отметины на лице друзья шутили: «Мужчину шрамы украшают! Обрати внимание, как на тебя девушки заглядываются!» Но Пётр был женат и, как писали тогда в характеристиках, «морально устойчив».
«А вот пошутить, посмеяться он был большой любитель, — вспоминает о нём однополчанин Герой Советского Союза (за таран в стратосфере) Алексей Николаевич Катрич. — К себе и подчинённым был требователен, строг. Как-то быстро, мигом переходил от весёлой шутки к серьёзному разговору. Среднего роста, худощавый, очень подвижный — шаг у него был быстрый и лёгкий, летящий. Бежит к самолёту по сигналу тревоги, подпрыгнет — и уже в кабине, будто взлетел!»
…Всего три дня отвёл себе требовательный Пётр на освоение новой техники — и в небо!
29 июля 1941 года в начале второго ночи его звено на «МиГах» вылетело на перехват идущей, как сообщали посты наземного наблюдения, к Москве группе фашистских самолётов (точнее подсчитать число мешала ночная тьма).
Посты прожектористов, недавно рассредоточенные на волоколамском направлении, неустанно обшаривали несколько квадратных километров неба. Вели заботливо от поста к посту, по эстафете, и звено Еремеева. По воспоминаниям однополчан, попытаемся восстановить тот боевой вылет Петра.
В районе Истра — Волоколамск в перекрестье световых лучей появляется крестик самолёта, идущего встречным курсом на Москву. Судя по силуэту — «Юнкерс-87». Где-то в темноте идут к столице и другие его подельники, но этот бандит — его, Еремеева.
Бомбёр несётся чуть ниже «МиГа», пытаясь выскользнуть из освещённой зоны, поэтому Пётр быстро пикирует, но «Юнкерс», рванув в сторону, успевает раствориться во мгле. Еремеев делает разворот, а молодцы-прожектористы в азарте охоты мечут лучи то вправо, то влево. Пётр вертит шеей на все 180 градусов вслед за ними и, наконец, видит в перекрестье света вражеский самолёт. Он теперь намного выше «МиГа» и впереди, кажется, метров на сто с небольшим. Или — больше? Длинные пулемётные очереди летят от «МиГа» к бомбёру, но тот несётся невредимым дальше. Значит, расстояние больше двухсот метров? Форсаж, ещё форсаж — и нервная пальба, за которую потом Еремеев будет ругать себя на лётном разборе. Но вот тёмная туша «Юнкерса», тоже нервно извергающая огонь, перед ним.
Жмёт на гашетки Еремеев, но пулемёты, поперхнувшись, замолкли. То ли, как бывает с «МиГом», заклинило бортовое оружие, то ли растрачен боезапас? Но перед глазами — тонкое предхвостье, будто специально созданное для рубящего удара винтом. Доли секунды — на принятие решения, ещё доля — на расчёт удара. И — скрежет металла под винтом «МиГа», шум в ушах, короткая потеря сознания. Но за эти мгновения высотный «МиГ» потерял спасительную высоту, а значит, мощность своего мотора, и теперь никак не удаётся перевести самолёт в горизонтальный полёт. Значит, выручай, друг-парашют.
«Когда мне доложили, что Еремеев совершил ночной таран, — вспоминал после войны командир 6-го авиакорпуса Московской зоны ПВО генерал-полковник авиации в отставке Иван Дмитриевич Климов, — я не сразу поверил. Нам ведь не было известно тогда случаев ночного тарана, это же до Талалихина произошло.
29 июля, когда он вернулся в полк, я разговаривал с ним по телефону. Пётр Васильевич доложил, как всё произошло. Затем комиссия, созданная специально для установления факта ночного тарана, сообщила, что найдены обломки стабилизатора вражеского самолёта и концы лопастей от винта истребителя Еремеева. Их перевезли в Москву и выставили на Манежной площади, около Кремля, для обозрения москвичей».
Как мы уже знаем, с крупной надписью на щите: «Хвост фашистского бомбардировщика, сбитого под Москвой ст. лейтенантом Еремеевым».
То-то было радости у измученных недельной бомбёжкой жителей осаждённой столицы, впервые увидевших обломки ненавистного «Юнкерса» распластанными на земле. То-то прибавилось веры в неминуемую победу.
В те дни на устах москвичей было это имя — Пётр Еремеев!
Но за этот необычный, описанный газетами подвиг ночного тарана старший лейтенант Еремеев награждён не был… Почему?
«Документы на представление к награде орденом Ленина Петра Васильевича собирали, — вспоминал поверивший наконец в реальность ночного тарана генерал-полковник Климов. — От нас потребовали также и оружие с протараненного бомбардировщика».
В дни продолжавшихся бомбардировок столицы на поиски места падения «Юнкерса» была направлена группа солдат. К счастью, через неделю прожектористы 14-го зенитного артполка, урвав время от сна и отдыха, нашли сбитый «Юнкерс» без хвоста, сняли с борта документы экипажа и бортовое оружие.
«Но по вине штабистов, — объясняет Климов, — на этот раз документы на представление к награде не были отправлены из полка. А в конце августа Еремеева назначили командиром эскадрильи в другой, 28-й иап, который вышел из состава 6-го корпуса, то есть из моего подчинения…»
Видно по всему, крутые были объяснения у старшего лейтенанта Еремеева со штабистами, коль, переведённый в другой полк, он не стал рассказывать о сбитом тараном втором своём самолёте врага, так и не вписанном при его жизни в лётную книжку!
Зато по всей стране прогремело имя Виктора Талалихина, в ночь на 7 августа, через восемь дней после Еремеева, сбившего таранным ударом бомбардировщик противника и уже через день удостоенного звания Героя Советского Союза.
Герою-лётчику Талалихину повезло больше: информацию о его подвиге прочли в «Красной звезде» Калинин и Сталин и, обойдя бюрократическую волокиту с представлением на награду из полка, издали Указ о присвоении высокого звания.
Случайно встретившие Петра Еремеева сослуживцы по 27-му авиаполку посочувствовали:
— Как же так получается! Вите Талалихину — Золотую Звезду, и правильно! Подвиг! А тебе-то, Петя, почему ничего?
— Не за «звёздочки» воюем, братцы! — твёрдо ответил Пётр.
Может быть, эти же гордые слова сказал он и штабистам, требовавшим вещественных доказательств ночного тарана? А такое кое-кто из начальства прощать не любит…
Но корреспонденты газеты «Красная звезда» пытались исправить ошибку штабных бюрократов. 16 августа знаменитый писатель Алексей Николаевич Толстой опубликовал в «Красной звезде» очерк «Таран», в котором рассказал о ночных таранных ударах и Еремеева, и Талалихина. На следующий день, 17 августа, газета поместила статью о подвиге Еремеева под названием «На подмосковном аэродроме».
Но все усилия газеты оказались тщетными. Или кроется за этой несправедливостью что-то нам пока неизвестное?
Никто тогда не знал, что ночной таран Еремеева найдёт неоспоримое подтверждение в немецких документах: время таранной атаки на бомбардировщик А. Церабека совпадает до минуты.
Но Еремеев, похоже, обжёгшись на обидном недоверии, не пожелал рассказывать в новом полку о своём подвиге. Даже в характеристике на него от 1 октября 1941 года, подписанной командиром 28-го иап Рындиным и военным комиссаром старшим политруком Десятченко, нет упоминаний о сбитом им тараном самолёте (будто они не читали «Красную звезду»!): «Старший лейтенант Еремеев П.В. свою боевую работу начал с охраны города Москвы в системе ПВО с начала Отечественной войны до 26 августа 1941 года. За это время на истребителях «И-16» и «МиГ-3» имел больше 50 ночных вылетов на фашистских стервятников, совершавших налёты на Москву. В результате этого им был сбит самолёт противника. Указом Президиума Верховного Совета СССР тов. Еремеев награждён орденом Красного Знамени. С 26 августа 1941 года по настоящее время тов. Еремеев продолжает боевую работу на Северо-Западном фронте в составе 4-й сад (смешанной авиадивизии. — Л.Ж.) в должности командира эскадрильи».
А на следующий день, 2 октября, Пётр Еремеев погиб в неравном бою с превосходящими силами противника. Как это случилось, можно восстановить по скупому донесению из полка.
2 октября над деревней Красуха Калининской (ныне Тверской) области две пары «МиГов» под командованием Еремеева вступили в бой с шестёркой «мессеров». Немецкие асы, уже зная уязвимость «МиГов» при снижении, круто ушли в пике. Наши истребители последовали за ними, продолжая бой на навязанных им высотах. Видя опасность для ведомых им молодых пилотов, Еремеев повёл свой «МиГ» наперерез палящим «мессерам», приняв огонь на себя…
Что знаем мы о довоенной биографии героя? Родился в деревне Бердино Уфимского района Башкирии. Русский. После окончания сельской семилетки переехал с родителями в город Ашу Челябинской области. Работал клепальщиком-молотобойцем, мечтал стать металлургом и поступил в Златоустовский металлургический техникум. В 1933 году был призван в армию. Военком, завидев коренастого паренька со смелым взглядом больших серых глаз, сказал вдруг: «На кого-то ты похож… На Чкалова! Небось в лётчики хочешь?»
Пётр вмиг принял решение: «В лётчики!» Он окончил 3-ю военную школу лётчиков имени Ворошилова в Оренбурге и с июня 1938 года служил младшим лётчиком в отдельной истребительной эскадрилье особого назначения в Московском военном округе, затем — командиром звена, начальником связи и штурманом эскадрильи, заместителем командира эскадрильи 27-го истребительного авиаполка.
Заметим, что после перевода Еремеева в 27-й истребительный авиаполк, прославился вторым необычным тараном — в стратосфере, на высоте более 8000 метров, — его однополчанин Алексей Катрич, удостоенный звания Героя Советского Союза.
…Писатель Алексей Толстой как никто другой понимал, что значат в первые тяжкие месяцы войны для воинов, для всего народа примеры высокого подвига. Процитировав в своей статье «Таран» хвастливые слова Гитлера: «Славяне никогда ничего не поймут в воздушной войне — это оружие могущественных людей, германская форма боя», — Толстой напоминает о первом в мире воздушном таране Петра Нестерова в августе 1914 года на безоружном самолёте, рассказывает о Еремееве и Талалихине и ободряет читателей: «Ныне советские лётчики значительно пополнили список «подсечённых» немецких машин… Советских лётчиков толкают на это сама природа, психология русского крылатого воина, упорство, ненависть к врагу, соколиная удаль и пламенный патриотизм…»
Через четыре месяца после публикации этих слов наши войска, поддерживаемые авиацией, отогнали захватчиков от Москвы. Через два года славянская форма боя победила германскую, завоевав превосходство в воздухе над оружием «могущественных людей».
Тогда, в августе 1941 года, Еремеев, как и все лётчики, читал эту статью и на недоумённые вопросы однополчан по-прежнему отвечал твёрдо: «Не за «звёздочки» воюем, братцы!»
И всё-таки Золотая Звезда его нашла…
В июле 1973 года в посёлке Румянцево, что между Истрой и Волоколамском, старожилы, помнившие тот страшный бой в лучах прожекторов, вписали имя таранщика Петра Еремеева на мемориальную доску среди героических защитников, сражавшихся и павших на этом малом пятачке русской земли. В день освобождения Ново-Петровского района от оккупантов и 9 Мая собираются к мемориалу ветераны Добровольческой дивизии и местные жители и поминают павших героев.
Директор школы №3 Александр Дмитриевич Карташов, установив по архивным материалам, что герой Пётр Еремеев обойдён наградой за тот ночной бой, стал вдохновителем обращения общественности Ново-Петровского района и областного Комитета ветеранов войны в правительство России с просьбой присвоить лётчику звание Героя посмертно.
Указом №196, подписанным президентом России 21 сентября 1995 года, «За мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов, звание Героя Российской Федерации присвоено старшему лейтенанту Петру Васильевичу Еремееву (посмертно)».
Нет больше той великой страны, за которую не пожалел своей жизни Пётр Еремеев, но остались люди, благодарные тем, кто бесстрашно защитил её от нашествия захватчиков в те давние годы.