К истории всегда имел глубокий и цепкий интерес.

Которая с малых лет со всех сторон многозначительно подмигивая мне, приглашала меня пройтись вместе с ней по ее еще не заросшим окончательно и бесповоротно бурьяном и чертополохом тропам и запущенным закоулкам меланхолии пролетевшего дня в рассказах моих, зрелого возраста, жизнь поживших, собеседников.

А та, действительно, из каждого рассказа их глядела на меня, своим необъятным и для моего воображения всегда загадочным простором событий.

И те люди вокруг меня, до сих пор удивляюсь, сколько же много они, все это пережив на себе, знали, чего и сегодня в скуке вездесущего Интернета не всегда и сыщешь.

Уже с малых лет силуэтами скифских курганов за паскотиной в степи нашей, манила она к себе, куда я, презрев строгие наказы родителей без всякой ватаги, а самолично и самоотверженно, в одиночестве пробирался.

Я был любопытен и всегда гнездился рядом со стариками, пытаясь выслушать в их рассказе что-то таинственное, новое и незнакомое мне.

И в этом деле мне сопутствовало нечто похожее на везение.

Скажем, уже в школьные годы, а это еще в начале 60-х, я хорошо знал историю расстрела царской семьи. В ту пору, когда об этом почти не писали. Причем знал с такими завидными подробностями, которых и сегодня не нахожу в массе тех источников, которые мне довелось впоследствии прочесть.

Я лежал в краевой больнице со стариком, уроженцем Полтавщины, а тот ко всему прочему и так неожиданно для меня оказался отцом моей классной руководительницы, преподавателя математики Татьяны Васильевны, который на Колыме отбыл десятилетний срок в одном отряде с  матросом, когда-то входившим в команду расстреливавшую царя и его семью.

Рассказ его дышал такими деталями и подробностями и такой свежестью, которые я потом, повторяюсь, нигде не встречал.

«Что это ты царя-то стрелял, а теперь тут сидишь? — как рассказывал он, порой, бывало, подшучивали над ним его сотоварищи по Колыме.

Теперь, по возрасту, перерыв по этому вопросу массу материалов, я представляю, кто это был.  И какова была его роль в этой драматической истории.

Да и по совокупности всех моих теперешних знаний я более чем хорошо представляю, в чем была потом причина, впоследствии которой тот оказался на Колыме.

Это был высокого роста, кряжистый старик, с крепким здоровьем. За исключение одной привычной всем стариковской болячки. И это несмотря на перенесенные в молодые годы тяготы и невзгоды.

В колхозе же прославленном на всю страну, ныне по существу привычно грохнутом, он работал пасечником.

Кроме этого, он много знал подробностей Гражданской войны на Украине. Того, чего я и близко тогда я не мог прочесть в школьных учебниках истории. Он видел Петлюру, Скоропадского, много рассказывал о писателе Винниченко, фамилия которого тогда мне совершенно ни о чем не говорила. Как и сегодня, впрочем, не очень-то много что говорит. Но, получалось с его слов, что в те годы это была, кажется, на Украине более чем знаковая фигура.

Украину мы знали тогда по Котовскому. По Щорсу. «Шел отряд по берегу…» — пели мы гордо и с воодушевлением песню о нем.

Царь, матрос-дядька из царской свиты, Винниченко — это то, что от тех основательных его рассказов осталось во мне навскидку.

А он был в самой там гуще событий. И рассказывал об этом со знанием дела, с подробностями, подчас с привычным украинским юморком и акцентом.

Причем воевал он в те годы на стороне Красной армии и у него, кажется, был даже орден Боевого Красного знамени.

Но орден ему в житейских передрягах не помог.

«А мы ваши прошлые заслуги и не умаляем, — пересказывал он, копируя речь тех, кто его тогда осудил, — Мы с вас сегодня спрос ведем за дела сегодняшние».

Он шел по статье — национализм. И что-то он там действительно сделал не совсем нужное. Но он, рассказывая об этом, все удивлялся, что за это ему прищучили по этой статье так много.

По профессии он был — учитель.

Человек был очень начитанный. И грамотный. Закончил в Киеве какое-то учебное заведение по этому профилю.

…

Кстати о царе.

Клара Ивановна, старушка-немка, преподававшая нам в старших классах школы немецкий язык, рассказывала о том, как она перед Первой мировой войной  батюшку-царя видела. Она была воспитанницей какого-то благородного заведения в те годы, живя в Ростове на Дону, и запомнила посещение их заведения Николаем II. Их выстроили в празднично украшенном зале, как это теперь принято говорить на школьную линейку, и  царь, в полковничьем мундире пройдясь перед ними со своей свитою и свитой учителей, их поприветствовал.

— Как он выглядел — самый первый был у нас, расспрашивавших ее, вопрос.

— А он был, царь, более чем незавидной внешности, — улыбчиво щуря глаза за стеклышками стареньких очков, разводила руками старушка.

…

Во время моей работы в научно научно-производственном объединении, запомнился мне разговор с рабочим нашего опытно-экспериментального завода, который оказался уроженцем села, в котором родился — да-да и это так было неожиданно! — титан перестройки Горбачев и по рассказам того, он более чем неплохо помнил завтрашнего генсека.

Я при нем газету свежую разворачиваю. А тогда как раз было время апофеоза перестройки и вся драма страны была еще впереди. И когда в то время  на трибунах пылал пожар прозрения и как бы откровения — так дальше жить нельзя!  Горбачев, находившийся тогда в самом зените своей славы,  был молодым, креативным, как бы красивым, в отличие от прежних членов Политбюро, и что самое главное — и это был огромный как бы его плюс по сравнению с его предшественниками, говорил много и хорошо и главное — без бумажки.

Сидя рядом с ним, я развернул купленный в киоске свежий номер газеты с огромной и пафосной фотографией последнего (а время было пафосное), а тот, с пасмурной улыбкой кинув на портрет звезды перестройки кисловатый взгляд, сказал мне:

— А я его знаю…

 — Откуда? — тотчас же из меня выпорхнул  с ветерком к нему вопрос.

— А мы с ним с одного села… — И добавил. — По одной улице вместе бегали.

Вопреки моим ожиданиям,  отозвался он о своем односельчанине уже тогда более чем нелицеприятно.

Я это отнес тогда в ту пору к нелюбви простых работяг к высокому начальству.

Хотя в рассказе речь шла о самых обыденных делах  подростков и о том, кто и что тогда из них представлял. Вспомните свою молодость и свою улицу.

И это было, что стоит отметить, еще в ту пору, когда все главные события перестройки были впереди.

И действительно, тот портрет, который тот мне нарисовал, с лихвой впоследствии подтвердил все далее последующие события и с последующим его обликом сошлись.

…

Имел я случайную и неожиданную встречу и разговор я с офицером-спецназовцем, понятное дело — пенсионером, штурмовавшим дворец Амина. Беседа эта была в высшей степени и неожиданной и любопытной для нас обоих. Случившаяся, тоже, что пикантно и неожиданно, в трамвае. Который много чего и видел и знал. В том числе, по его рассказам встречался несколько раз и с Андроповым.

Сразу скажу — я был в теме. И как только  старик  сказал о том, что он воевал в Афганистане, я тотчас же задал встречный вопрос

— Где? Герат, Кандагар, Кушка?

—  В Кабуле.

И завязалась беседа. Я хорошо знал истории войны в Афганистане. Я знал более чем хорошо детали штурма этого дворца по открытым источникам. Что того, и удивило и расположило ко мне.

Кроме того у нас отыскались общие знакомые, причем далеко не рядового уровня, которых я знал неплохо по своей журналистской работе, а он их со своей стороны тоже знал.

Потом уже, в конце нашего разговора я попросил его о встрече.

Можно было  по следам этой беседы сделать хороший и обстоятельный материал  для своей газеты.

Но тот уклончиво отказался.

Впрочем, о чем я не жалел. Главное в этой истории — я знал. И механика тех событий уже тогда мне более чем была понятна. А детали мелкие были не так мне уж и важны. 

И который после разговора нашего,  приложил к губам многозначительно палец.

А я, так случилось, и правда тут был в теме. Знал, кто где там бежал, кто откуда стрелял, где как что там было развернуто. И даже по рассказам словесным, рисовал тогда еще нигде не публиковавшийся, рисунок-схему  штурма, который оказался очень близким к тому, что уже впоследствии я увидел в некоторых изданиях. Помогая  ребятам из местного отделения ветеранов Афганистана выпускать газету «Шурави».

Причину отказа его от встречи я понимал. И  он, этот его отказ, с многозначительным приложением  большого пальца к губам, говорит мне куда больше о том, что там произошло, даже если бы он меня посвятил в какие-то  там конкретные детали этого действительно более чем неординарного события. 

…

Еще одна знаковая история.

К нам в редакцию ходил старик, который  хорошо знал и был близок к Туркмен-баши.

Он был из тех,  кто всю жизнь свою прожил в Туркмении, служил там в МВД республики и кого с огромной массой людей перестройка затем вышвырнула обратно Россию.

Невысокого роста, худощавый, степенный.  Он приходил к нам в редакцию, садился неприметно, где-либо у нас в уголок и подолгу сидел, а я между делом выспрашивал его все о Туркмении. Для меня Туркмения была всегда  республикой более чем интересной. И я всегда, где только мог этот интерес свой к ней, в книгах ли, в расспросах,  утолял. Интерес,  начиная от «Кара-Бугаз-гола» Константина Паустовского и до «Небит-дага» Берды Кербабаева, которую я прочел  уже после крушения Союза и восхитился непередаваемым словами мастерством этого писателя.

Потом я несколько лет смотрел с интересом  туркменский канал по ТВ-тарелке. На эти вдруг взлетевшие ввысь в лысоватых  отрогах Копет-Дага небоскребы вычурной архитектуры Аш(аж)габада. На все эти провинциального вкуса золоченые статуи вождя. На эти гербы с десятиглавыми орлами и извивавшимися в их лапах змеями.

Этот весь пир невзыскательного провинциального вкуса,  вдруг ударившего там нефтяным фонтаном в полупустыне. И еще тем этот канал мне был интересен, что на этом канале не было рекламы прокладок и собачьего корма. Так вообще не было рекламы. За исключением рекламы Туркменбаши. И книги, которую он сочинил. Как она там называется-то правильно? «Рух-намэ»?

Так вот этот старик всегда несказанно удивлялся тому, как этот, по его понятиям простой советский паренек,  каким он его вот так вот близко знал, стал такой вот забронзовевшей разом  фигурой, а для своих соплеменником  почти богом, которому на улицах не такой и большой его столицы  наваяли враз кучу золоченых монументов.

…

Мне звонил несколько раз ветеран войны, майор (у меня до сих пор сохранилась бумажка с его координатами), который в годы войны хорошо знал  славу нынешней российской литературы Солженицына и который более чем нелестно отзывался о нем, как и о человеке, как и о защитни-ке социалистического отечества.

…

А вот еще одна удивительная встреча. В 2005-2008 годах к нам в редакцию постоянно приходил скромного вида старичок, более чем скромно одетый, отметим здесь еще одно его качество —предельно интеллигентный, Пачколин Вячеслав Александрович, который всякий раз уверял нас в разговорах, когда дело доходило до биографии (и этот факт у него был как бы и  гордостью его биографии), что он в молодые годы хорошо Юрия Владимировича Андропова.

И который при этом всякий раз  страстно уверял нас непреклонно и решительно, что корни будущего генсека идут из ставропольских казаков, что отец его был, да, железнодорожным телеграфистом (и он точно называл при этом его инициалы), а мать (он тоже называл ее инициалы и описывал, как та выглядела) — учительницей.

И  при этом приводил какие-то такие бытовые детали, привычные для таких воспоминаний старого человека о днях прошедшей молодости.

Ну, а какая тогда в те годы у того же завтрашнего Генсека могла быть биография?

А того что нам  рассказывал, нам тогда при нашей занятости было более чем достаточно.

Да и сегодня копаться и распутывать дело биографии когда-то первого человека страны, мне не интересно.

Навскидку могу предположить, что  пересечение их биографий могло случиться прежде всего в Москве, где именно в молодые годы жил Вячеслав Александрович, в как уверяют историки, в самые интересные годы жизни генсека в  середине 30-х годов.

Мне не было особого интереса как тогда, да и теперь к биографии Андропова. Как и того же Солженицина.

И тут, при всех тогда на нас обрушившихся рассказах, мне, скажем, был тогда куда как интересней рассказ пожилой женщины о том, как ее сразу же после войны молодой девчушкой послали в составе группы работников МВД в Западную Украину на борьбу с бендеровщиной.

Это было ближе по-человечески и понятней.

Чем предполагаемые рассказы о пророке ГУЛАГа.

Ну и куда бы я потом с этими материалами  пошел? Даже в своей газете этот материал  имел   мало шансов на публикацию.

Да и тогдашнее наше положение надо было более чем хорошо понимать.

Оппозиционная газета.

В полном блеске и очаровании ее положения.

Не принимая уже во внимание производственную сторону дела.

Сидим — сорокой на колу.

Тут — арестованный номер. В комнате целая охапка решительного вида гостей самого свирепого вида.

Тут пришли описывать редакционное имущество. Главным предметом которого был компьютер, и тот принадлежавший нашему депутату Госдумы.

Газету делаем — на коленке.

Народу в маленькой комнате — не меньше чем в Смольном.

Валом валит к нам народ. С широко раскрытыми глазами и душами. Часто — с отчаянием в глазах. Со своей самой искренней болью. И вопросом — куда податься? Ветераны.  К нам, по сути дела к молодым  и перехватившим на бегу знамя.

С пафосом что-то нам, годящимся в их дети и внуки о самом своем наболевшем и заветном. рассказывающих.

Над нами, на всю комнату два на два метра, плакат с портретом миляги и симпатяги Леши Эберта «Певец рабочих окраин», который потом лихо и изящно пересел  в очень хороший кабинет.

Тут же, Брагин Алексей,  редактор, несколько лет работавший редактором до меня,  отчаянный и пассионарный,  подобно Гелия Коржева рабочего, поднимавший как знамя тему пребывания товарища Сталина в Барнауле.

Тема и до сих пор   в тени, особенно фоне  того, что тут в крае Столыпин  был, а тому теперь всюду честь, слава и беззаветная любовь, как о человеке много и плодотворно думавшем о простом народе.

А сегодня, да и тогда, этим своим рассказом о том, что он в молодости знал последнего, Вячеслав Александрович Пачколин интересен мне тем, что он, отсидевший по политической статье большой срок —  так яростно и с такой непоколебимой отвагой  защищал не только как бы честь и достоинство этого генсека, но и власть, только что рухнувшую, ярким и знаковым воплощением который, по его словам и твердому убеждению, тот был.

Это было куда как интересней и занимательней всяких там деталей биографии генсека.

И о том,  какие подвиги во время войны были за душей у завтрашнего литературного титана.

Это был человек сложной судьбы. Он отсидел в свое время большой срок, во времена, именуемые ныне политическими репрессиями, и это так неожиданно, пришел в в самом начале воссоздания партии в партию и будучи больным, отдавал беззаветно ей все силы и не раз из куценькой пенсии своей жертвовал еще деньги на газету. Вот это в нем меня просто потрясало.

От тех лет осталось письмо, пришедшее в редакцию из первички, где он стоял на учете, и  мне захотелось еще раз  вспомнить судьбу этого неординарного и удивительного человека.

Привожу полностью письмо в редакцию из местной партийной организации к нам в ячейку.

МЫ — СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ

(такой  заголовок предшествовал  тексту этого письма)

Есть люди, по биографиям которых можно изучать биографию страны. К ним относится Пачколин Вячеслав Александрович. Родился он 10 апреля 1922 г. В Москве. Отец был партийным работником. Мать — учитель русского языка и литературы. Время было горячее, кругом разруха, неспокойное. По семейным обстоятельствам пришлось менять место жительства. Еще когда он был ребенком — отца направили в Новониколаевск (Ныне — Новосибирск) учреждать Советскую власть в Сибири, затем Владивосток, в бухту Нагаева (ныне Магадан). Белогвардейцы, самураи пытались вредить и не допустить, чтобы в Сибири и на Дальнем востоке установилась Советская власть в России.

В Новониколаевске был сожжен дом, где жила семья отца, покушались на жизнь отца.

При частых переездах Вячеславу Александровичу пришлось заниматься самообразованием под руководством своей матери.

Сдал экзамены за шесть классов в школе в г. Смоленске, которые сдал блестяще и его перевели в седьмой класс. Из города Смоленска отца направили в г. Алма-Ату, где тот был арестован в 1939 году. Причина ареста его до сих пор неизвестна. А в 1941 г. арестовали и сына (Пачколина Вячеслава Александровича) и осудили на срок 10 лет. Срок отбывал на Алтае. В лагере он получал технические профессии (самостоятельно) от других осужденных.

Через 10 лет  отца реабилитировали посмертно по вновь открывшимся обстоятельствам — не виновен. В память отца семья получила трехкомнатную квартиру в г. Алма-Ате, потому что он работал в этом городе до ареста.

Вскоре был реабилитирован и Вячеслав Александрович за отсутствием состава преступления.

После реабилитации приехал в Новоалтайск. И устроился на работу на Алтайский вагоностроительный завод, где  успешно проработал более 10 лет в электроцехе.

Женился, имеет трех детей. Семья переезжает в Алма-Ату, где жила в квартире отца.

Вячеслав Александрович устроился на работу и без отрыва от производства продолжал учиться в вечерней средней школе, которую окончил с золотой медалью. После окончания средней школы  он поступил в Алма-Атинский университет на физический факультет, после окончания которого ему присвоили квалификацию инженер-физик.

Получив квалификацию, он работал в институте Академии наук.

Затем поехал на БАМ. БАМ — одна из ударных строек за годы восьмой пятилетки 1966-1970 г.г. Разведанные запасы сырья вокруг БАМа расцениваются в один триллион долларов.

Работал Пачколин В.А. честно и добросовестно везде, где бы он не находился: на Алтае, в Алма-Ате, на БАМе.  Его труд отмечен почетными грамотами и медалями. Вячеслав Александрович имеет награды:

—значок ударник коммунистического труда;

— медаль ветеран труда»

— медаль за строительство БАМа;

— медаль 90 лет за нашу социалистическую Родину;

— медаль 50 лет Великой Октябрьской социалистической революции…

И еще десятки юбилейных медалей и наград.

В партию вступил в в2001 году. Сейчас он на пенсии и живет в семье дочери.

Вот такие они, советские люди. Преодолевают все трудности, за Родину, жизни не жалеют, цвет в угоду власти не меняют, совесть не продают. Вся жизнь его — борьба за воплощение идей социализма.

Несмотря на возраст, Вячеслав Александрович принимал и принимает активное участие в пикетах, на митингах, демонстрациях под красным флагом шагает в колонне демонстрантов в любую погоду.

Так держать Вячеслав Александрович!

В.П. Кирьянова