Шукшина я читал еще тогда, когда Алтай его не знал.
Читал его рассказы в журналах.
А интерес мой к нему возник, как это ни странно, после знакомства, с Вадимом Яковлевичем Явинским, крупным работником Алтайского телевидения. Мы тогда с моим другом Михаилом Русаковым, сотрудничали с телевидением. Делая для его передач рисунки. На телевидении тогда нынешних чудес техники не было, и художник на телевидении был фигурой востребованной и заметной, и рисунки всегда были составной частью при оформлении многих передач самого разного жанра. Явинский уже тогда неплохо знал Шукшина.
Тему о Явинском и Шукшине, более чем занятную и интересную для понимая вопроса о любви и славе к последнему всех и вся теперь, я здесь опущу.
Добавлю лишь, что мои коллеги по перу в молодые годы моего становления как автора (а в моих рассказах тоже присутствовала деревенская тема в ее динамичном ракурсе и с сочной народной речью), подносили резко сжатый кулак к моему носу и с жаром выговаривали: «Ты знаешь, про деревню надо писать так, как Шукшин про нее писал! Ты бы его вот взял, почитал! Поучился у него!».
Чему я в ответ смеялся.
Эпигоном Шукшина я никогда не был, ничего у него не копировал и никогда ничему у него не учился. А уже если же быть точным, то как деревенскую прозу делать, учился, прежде всего, у Василия Белова и у болгарина Иордана Радичкова. Именно они сформировали во многом мою повествовательную манеру писать рассказы.
Но которого уважаю, считаю его бесспорным нашим классиком. По самому высокому литературному рангу. После Толстого, Достоевского, Горького, Шолохова, мое 100% убеждение — стоит он. Но в отношение творчества которого, у меня есть вагон и маленькая тележка разного рода претензий и замечаний. Чего я никогда не скрывал, если меня об этом спрашивали. И сегодня этого не скрываю.
Как у Шукшина надо писать! — наставляя меня, с жаром выговаривали они мне.
У Шукшина, которого вы тогда прочитали только еще вчера, а я творчество которого знал давно и с тех пор, когда вы о нем дорогие мои друзья и представления-то никакого не имели. И это меня всегда веселило и вызывало на моем лице улыбку.
Это уже потом, когда его слава разлилась безбрежным половодьем восторга, где уже трудно было разграничить, где в нем начинался режиссер и актер, а где начинался писатель, Шукшин стал как бы нашим всё.
Но этим все он стал и не вдруг. И не сразу.
А в свое время здесь в глубинке, могу свидетельствовать, в массе своей его мало знали даже в среде творческой интеллигенции. В чем ничего нет ни удивительного, ни военного. Один из многих уехавших в Москву земляков, только-только начинавший там свой творческий путь. Ну и что с того. И всех их там вот разом собравшихся прикажете разом и чохом надо любить?
Тем более до всенародной любви путь как мы теперь знаем, всегда непрост и тернист.
«Калину красную» я прочел в «Нашем современнике».
Тогда главным моим чтением студента, было чтение толстых журналов (страна тогда запоем их читала). Прежде всего «Наш современник» и «Новый мир», в которых я, читая их, познакомился со многими знаковыми тогда произведениями всей той вереницы знаковых литературных имен этого периода, с произведениями Бондарева, Распутина, Пикуля, Айтматова.
Пишу первые пришедшие мне на ум имена.
Прямо скажу, я и сегодня считаю прозу Шукшина, написанная на живом житейском материале, — неряшливой и раздерганной.
Помню Евгений Гущин, наш крупный прозаик, благоговевший перед деревенщиками из Викуловского журнала, и сам принадлежавший к этому направлению литературы, вхожий в журнал к нему, и несколько раз у него печатавшемуся с крупными вещами, неслыханный факт и подарок судьбы для всякого провинциального писателя, говорил: «Интересный он по теме писатель. Спору нет. Но какие-то они все у него рассказы раздерганные…»
Да потому они у него такие, что он их писал по случаю, на скорую руку и между делом. На отделку и огранку их, как теперь известно, из его часто неустроенной биографии, у него времени не было. И для всякого профессионала это скоропись видна невооруженным взглядом.
Прочел я тогда эту киноповесть (она в журнале была представлена так) на одном дыхании. Все было в этой истории убедительным, броским. Хотя тема тюрьмы меня немного и коробила. Советской литературе это было несвойственно.
А финал в повести мне показался тогда приделанным.
У Шукшина таких штучек, взятых из ходячих историй и баек, в его рассказах, кто помнит то время вживую, а не в пересказе — много. Помня о том, что он многое писал впопыхах, на скорую руку, и это было более чем заметно в текстах.
Финал был из обильного ряда баек, ходивших тогда в повседневном быту, и Шукшин этот сюжетный ход, не мудрствуя лукаво, приделал в финале. Мне поначалу даже казалось, что он толком не знал, чем и как кончить киноповесть свою. Куда судьбу героя повернуть. Там у него было много более чего неоднозначного и простому решению не поддававшегося. А замысел требовал решения простого, коли это ко всему еще и киноповесть была. Вышел вот такой чуть ли не из индийского фильма финал трогательной мелодрамы с кровавым и жестким финалом. Таким было мое первое впечатление о концовке этой киноповести.
Впоследствии, при раздумьях, уже все его творчество, обозревая, в моем прочтении этой развязки в судьбе героя появилась глубина. Там можно сыскать и другие знаковые векторы понимания развязки этой истории. Впрочем, первого впечатления совершенно во мне не гася.
Но это было уже позже.
В ту пору я учился в Новосибирске в институте.
Снова повторюсь, я был ею, при всем неприятии некоторых вышеозначенных моментов, очарован. Приятно мне было еще и сознавать, в то временя, что это — земляк. Помню, я дал тогда журнал с киноповестью почитать ребятам из своей группы. И его прочитало тогда человек десять. Воспринявших киноповесть более чем хорошо. Правда, их покорил в этой повести не трагизм истории. А напротив живые и яркие, а в чем-то даже занятно-веселые сцены из народной жизни.
Что до меня, то читал я тогда Шукшина не только в «Нашем современнике», в «Новом мире», но и в «Звезде», что уже и тогда мне показалось несколько странным. В журнале на особицу, и к деревенской литературе, по моему, не имевшим, по определению, никакого отношения.
Надо отметить, что журналы толстые тогда спросом пользовались большим, их читали. У журналов были, не нынешние сиротские, а просто сумасшедшие тиражи.
И именно после прочтения этой киноповести Шукшин возвысился в моих глазах до крупкой знаковой фигуры, прежде своим нестандартным взглядом на жизнь. И я уже теперь постоянно где только мог, старался ничего не пропустить все о Шукшине для себя. Ни в прозе. Ни в его актерской работе. Ни в его режиссерской.
Так что в кинотеатр смотреть «Калину красную» я шел смотреть более чем подготовленным.
Не хочу сказать, что эта история раскаявшегося вора-рецидивиста меня поразила. Такие истории, где с раскаянием, где без них, в жизни приходилось мне наблюдать и видеть не раз. Похожую историю во всем ее великолепии и блеске я видел своими глазами и в своей родне. Помню, отец мой говори: «Чего ее глядеть, эту «Калину? Я на Васю Поливоду в свое время, во как! — нагляделся». Тот действительно видом своим и всеми своими ухватками был ни дать ни взять, что и герой шукшинского фильма.
Разве что тут была горькая и трагическая история прозрения, мастерски схваченная и вырванная из жизни.
Хотя где, не буду скрывать, тогда не только этот нравственный посыл звучал. Но и звучал, наверное, авторский эпатаж. Когда в массе творцов взор был обращен к труженику. И вдруг нате вам — рецидивист! Фигура более чем нехарактерная тогда для того общества. Да и не столь уж востребованная реалиями той жизни. Другой вот писатель повесть о дезертире, потом перелицованную в роман, написал и ему со знанием дела дали за это Государственную премию СССР.
Там какие-то были свои и сегодня до конца не осознанные ходы на Олимпе московском, где вершилась культурная политика.
И в творческой среде происходили свои турбулентные процессы, приближавшие нас к заветным 90-ым, когда она всё нестандартное выпячивала при всяком удобном случае. И при всем как бы ореоле несогласии с этим, вот парадокс того времени, власть их особо-то не обижала и не ущемляла. И тех же деревенщиков. И их полную противоположнось, для которой образцом уже тогда были все западные ценности, подаваемые читателю пусть и не прямо, но под сурдинку как бы разномыслия и свободы творчества.
Потом по этой киноповести был поставлен фильм с одноименным названием, снятый на киностудии «Мосфильм», и вышедший на экраны страны 25 марта 1974 года.
Обратим внимание: в апреле 1973 года «Калину красную» опубликовал журнал «Наш современник.
И тут же, вот вам впечатляющий пример и волокиты, крючкотворства и застоя, о котором много принято говорить: фильм уже в мае запустили в работу. Подгоняли к срочности его какие-то свои обстоятельства, о которых разговор пока отложим. Фильм не об ударнике труда, не о подвиге космонавта, о передовом рабочем. Фильм, так своевременно и к месту, на такую долгожданную и востребованную тему — о рецидивисте. Пусть даже и прозревшем. В мае Шукшин спешно отбыл из Москвы в экспедицию. Киноповесть запустили в производство на очень жестком условии: в декабре сдать полностью готовый фильм. Съемочный коллектив был сколочен наспех.
Чего, однако, и что стало притчей во языцех, не скажешь о том же фильме о Степане Разине, к которому тот шел долго, основательно, но каких то особых успехов в этом деле тотально не поимел. Толи герой был уже не того фасона? Толи еще что-то там лицом не выходило и куда-то и во что-то там не вписывалось?
Василий Макарович очень собранно входил в съемочный период «Калины красной». Например, документальные кадры, где заключенный поет песню «Ты жива еще, моя старушка» (этого в сценарии не было), он нашел среди тысяч километров кинопленки спецкинохроники МВД. «Калина красная» так и начинается концертом зэков, который снимался в настоящей колонии под Москвой.
Так в меня входил этот фильм.
И повесть его. И этот фильм, ставший как бы наряду с «Чапаевым», «Мы их Кронштадта», «Трактористы», «Два бойца» визитной карточкой советского кинематографа.
Ну и на этом я поставлю здесь предусмотрительно о моем рассказе точку.
…
А вот недавно я обнаружил, что у этой киноповести есть свой аналог в Монголии.
Известный монгольский писатель и драматург Жигжидийн Бямба некоторое время спустя, явно находясь под обаянием шукшинского киношедевра, написал 1979 году повесть «Ценою пота».
Сюжет, которой во многом схож с сюжетом шукшинским. И разом, все-таки несколько непохохий, по разрешению встававшими там перед главным героем коллизиями. Тоже о том, как рецидивист становится на правильный путь.
Сюжет которой разворачивается на монгольской почве также поначалу в исправительно-трудовом заведении. Впрочем, более благополучный, в чем-то может быть даже немного назидательный и не столь жесткий по концовке.
Как и Егор Прокудин, рецидивист Жамбал выходит на свободу. Но в отличие от шукшинского героя, где тюремные будни героя остаются за кадром, тут им посвящена в повести половина ее страниц.
А потом начинается история непростой перековки человека, что и отличает «Калину» от «Пота», в трудовом коллективе на стройке. Где непросто, не сразу, но начинает тот ломать, пройдя испытания, себя. Труд, любовь в Церэнцоо, которую он встретил на стройке, тому стали порукой.
Жамбал, работая в бригаде, заработал значок члена бригады социалистического труда. Это что-то было по аналогии с нашим значком ударник коммунистического труда, который носили заслужившие его люди, как очевидец того времени могу сказать, и сам я его тоже носил, с гордостью.
В отличие от «Калины красной» герой монгольской повести, во многом уже перековавшийся и исправившийся остается в финале ее все же, как бы на развилке. Окончательного вывода о том, как окончательно сложится его личная жизнь, автор не дает. Герой хочет завести семью. Герой хочет нормальной человеческой жизни. Ему симпатична бригадир бригады, в которой он работает, Церэнцоо. Незамужняя женщина, у которой есть дочурка, которая не против того, чтобы дядя Жамбыл стал ее папой. Если он только ей будет покупать мороженное. И та к нему относится более чем благосклонно. И остается как бы до этого один шажок. Но интригуя читателя, именно на этой развилке автор читателя с ним и разлучает. Впрочем, концовка повести, тем не мене вполне оптимистичная.
Становление и возрождение человека состоялось. Непременно и семейная жизнь у него наладится.
В отличие от советского варианта, где песня была о калине, калине отметим это особо, красной — так жестоко и как теперь видится мне так неслучайно образно, а не на бытовом только уровне понимания всех общественных грядущих потрясений и коллизий, трагически и нескладно оборванной.
И теперь только, когда много чего прошагала страна, стал осязаемо, понятен горький смысл этого финала, который Шукшин, творец пророческих «Третьих петухов», вещи, как и многие другие его вещи скорой, но пророческой, и на все времена, пророчески уловил. Может быть и через призму вот такой непростой истории.
А мог ли он это прокричать о том, через какую либо иную призму? Ну, например, через призму наскоро надуманного сюжета в одной из пьес, облаураченной и вознесенной немыслимо и до не могу, и теперь понятно почему, до небес, герои которой, представители рабочего класса, чуть ли не с мужеством защитников Сталинграда отказывались, накануне всем известных событий, от премии.
И все же Жамбал при всей несхожести с и схожести в этой повести Егору Прокудину — достойное продолжение и нужное приложение. Тут русский мужик. Там — монгольский. Но так ли уж длинна между ними, мужиком русским, монгольским, да и мужиком любой другой нации, дистанция?