из истории литературного процесса Алтая
ИВАН КРЮКОВ
«Когда цвела черемуха»
Как мне попала в руки эта книжка стихов совершенно мне незнакомого поэта из глубинки, да еще изданной более чем скромным тиражом «Когда цвела черемуха», сейчас уже и не вспомню.
Наверное, Юрий Федорович Кретов, бывший в ту пору редактором Мамонтовской районки, передал нам ее с кем-то.
Сам ли ее нам занес.
Я прочел ее и задохнулся.
Я вообще люблю поэтов не из обоймы. И будучи редактором небольшой газеты в меру всех сил всем пытался помогать.
Это Василий Дворянкин, Михаил Мокшин, Валерий Лезин, поэт из Краснощеково, просто удивительный поэт, фамилию которого забыл, но есть подборка книг.
Крюков меня ошеломил и покорил. И мастерством. И сердечностью своей поэзии. Качеством в поэзии всегда встречаемом не часто.
А что такие могут быть еще у нас поэты?
Тем более — безвестеные.
Делясь своим восторгами, я дал тотчас эту книгу почитать Наталье Юрьевне Ляшко, замечательному и золотому человеку и уж в чем в чем, а в литературе знающей толк.
Та немедленно отдала ее Сергею Анатольевичу Манскову, человеку тонкого вкуса, в ту пору редактору выпуска «Литературной газеты» на Алтае и тот тотчас же оценив достоинство стихов в ней и тоже не скрывая своего восхищения, дал у себя в первом же номере большую подборку их и большим и прямо-таки заветным предисловием.
Потом я послал эти публикации автору. И попросил, по просьбе Серея Анатольевича выслать еще книгу стихов и ему.
Что тот незамедлительно сделал.
Я рад, что сыграл какую-то роль в судьбе это первоклассного поэта, в районном музее которому есть уголок.
А вот его письмо ко мне, тех еще лет, где он рассказал о себе и о том, какую роль в его жизни играли стихи.
…
ИЗ МОЕЙ БИОГРАФИИ
Родился я 4 ноября 1928 года в маленьком поселке Вознесенка Мамонтовского района. Родители — потомственные крестьяне. Отец — Фатей Фадеевич стал одним из первых механизаторов района. Мать — Фитинья Спиридоновна — была рядовой колхозницей, в ее трудовой книжке скапливалось за год более тысячи трудодней. Детей в семье было пятеро, Я — старший. Жилось нелегко.
Видимо поэтому, раннее детство мое прошло в семье деда по матери — Спиридона Николаевич Ешмекова. К этому времени тетки-дядьки мои стали взрослыми, младшие уже
учились в Рубцовском педучилище. Дедушка бил прогрессивных взглядов на образование и культуру. Уже в ту пору выписывал много журналов и газет и как я понял позднее, сам потихоньку пописывал стишки. Так-то вот к четырем годам я уже не только бегло читал, но и довольно грамотно писал.
Уже в ту пору мне удивительно везло со чтением. Хорошо помню, что нередко то учителя нашей семилетки, то почтальон приносили книги для меня Книги были разные — от стихов Пушкина и Лермонтова до «Жизни животных» Брема. Кажется, что до седьмого класса я уже серьезно начал относиться к чтению , как к методу познания и сам начал что-то писать.
Первое свое стихотворение написал в четвертом классе.
В 1940 году из Буканки меня забрала вторая бабушка-мать отца Елена Федосеевна и увезла в Киргизию, в город Пржевальск — яблоневый рай. Здесь-то у деда Фадея Федоровича и застала меня война. Помню, что в это время я писал много и даже несколько раз печатался в областной газете «Иссык-Кульская правда». Большую помощь в практике стихосложения оказал мне Александр Васильевич Попов, профессор одного из институтов Ленинграда, эвакуированного в наш городок. Он вел у нас в школе литературный кружок. Писали мы, на старых газетах, а он отыскал для меня тетрадь в дерматиновом переплете и подарил с надписью:
Тетрадка эта — пулемет,
Врага стихом, как пулей бьет.
А мстительный поэт-стрелок
Ванюшка Крюков — мой дружок.
От старого пулеметчика А.В. Попова.
К сожалению, тетрадь эта затерялась, но некоторые из тех ранних стихов я
помню и кое-что восстановил.
Нехватка времени понуждает меня сократить описание подробностей. Скажу только, что в жизни мне везло на добрых людей, Это и моя учительница литературы: Евгения Павловна Пантелеева, подарившая мне целую библиотечку по теории и практике стихосложения, это и сотрудники окружной военной газеты «Тревога» на Сахалине, где я служил и в течении двух лет регулярно печатался в ней. И председатель Алтайского краевого комитета Виктор Леонидович Попов, где я в качестве заведующего корреспондентской сетью рабо-
тал после возвращения из Армии, добрые наши алтайские поэты Иван Ефимович Фролов, Евгений Ефимович Каширский, и особенно Марк Иосифович Юдалевич, с которыми были у меня не просто «шапочное знакомство».
Иногда мне кажется, что я прожил не одну довольно большую жизнь, а насколько пусть не так длинных, но значимых для меня, жизней.
Вот они: посла демобилизации из Армии около года работал заведующим корреспондентской сети/завотделом писем Алтайского краевого комитета радиоинформации.
Потом четыре года — учеба в Барнаульском пединституте. По окончанию его некоторое время работал учителем языка и литературы в Харитоновской средней школе. Завъяловского района, откуда решением райкома партии был утвержден редактором многотиражной газеты «Механизатор» в большом тогда совхозе «Харитоновском». После разукрупнения совхоза переехал в Мамонтовский район, на родину. Здесь с 1962 года успел поработать в инструкторском отделе райкома партии, директором вечерней школы рабочей молодежи, завучем восьмилетней школы, заместителем по учебно-воспитательной работе директора СПТУ-31. Последние годы работал заведующим отделом писем в районной газете «Свет Октября».
Что же касается поэзии, много лет не писал ничего «для души» — не было времени. Вот только с выходом на пенсию и «по настоятельной просьбе» спонсоров подготовил этот сборничек. Он мог бы быть удачнее, вспомнились и кое-что нашлось из добрых стихов.
Я уже как-то писал, что к низкой самооценке себя и своих стихов нас вынуждают нередко необоснованные оценки, из редакций авторам, типа: «Ваши стихи не совершенны. Больше работайте над словом» и т.д. и т. п. Понятно, что у нас немало графеманов, любителей «походить в поэтах». Но нельзя, же всех подряд.
Признаюсь, что ваш отзыв о моем книжке, и о ее содержимом, мною воспринят
не как восхваление таланта и не станет поводом самовозгордиться. Наоборот, принимаю ваши слова как доброе, дружеское одобрение и пожелание писать гак же тепло и сердечно добрые стихи.
Спасибо вам, друзья!
С искренним уважением и благодарностью
Иван Крюков
19 июля2006 года.
с. Мамонтово
Поэт Иван Крюков — это запредельно яркая песня не только на поэтической карте Алтая, но и без всяких на то преувеличений — страны.
…
Не путать только его с другим неплохим алтайским поэтом, промелькнувшим на поэтическом небосклоне — Валерием Крюковым, о котором Анатолий Кириллин помню с восхищением воскликнул «Ай, да Крюк!»
Такой яркий и чистый язык, такая глубокая мысль. И разом — скромность. Сколько их в нашей жизни вторичностей, но на каждом глазу выбивающих глаза всем и вся — й-я, поэт!
И эта скромность не дала этому большому поэту развернуться в полную силу.
Его хорошо печатал в районной Мамонтовской газете Юрий Кретов.
Он в нескольких номерах напечатал его великолепную поэму «Родное», мало известную нашим ценителем поэзии.
В своей газете, задохнувшись от переполнявших меня чувств, я ставил его несколько раз. Потом я его стихи предложил младшему Манскову (я знал их обоих и старшего и младшего), в то время делавшему выпуск «Литературной газеты» в крае и он сделал просто великолепную публикацию о нем с не менее великолепным словом о его творчестве.
У меня сохранилась от той переписки книга с его автографом, которую я трепетно берегу, и пару писем от него.
В плане сохранения творческого наследия замечательного поэта Ивана Крюкова, низкий поклон нужно отвесить Юрию Федоровичу Кротову, долгие годы работавшему редактором Мамонтовской районки, много печатавшего на страницах Ивана Фатеевича и опубликовавшего на ее страницах, в том числе милую всякому крестьянскому сердцу поэму «Родное», окончание которой я здесь привожу.
Газета «Свет Октября» была примечательна еще тем, что на ее страницах была страничка под названием «Исторический клуб», одна из лучших в крае по широте освещения краеведческих вопросов. И шик блеск там в ней публикаций — материалы по археологии этого района написанные Геннадием Егоровичем Ивановым, преподавателем и разом замечательным ученым-историком из Черной Курьи.
(Окончание. Начало в № 140, 150, 5)
И общее всех сожаленье
Сочувственно выразил он,
Что выдано мне направленье
В чужой и неблизкий район.
«Опять наша жизнь по указу,
Как нам обустроить ее», —
Закончил. И к этому сразу
Степан добавляет свое:
«Да так уже видно, без спора,
Что связь между нами слаба.
С такою политикой скоро
Нас всех разбросает судьба.
Мы сами заметим едва ли,
Что вот с назначеньем иным
С родными мы связь потеряли,
Теперь вот теряем с Родным.
И может такое случиться,
Забыв свое имя и род,
Мы можем совсем раствориться
В безликом понятье — народ».
… Вот так обо всем понемногу.
Но каждый опять о своем…
«Да что вы, родные, ей богу,
Давайте-ка лучше споем».
И, видно, по времени, право,
Сказать мне об этом пора —
Певуньей считалась здесь
Клава, Она же — супруга Петра.
Что бабья нелегкая доля.
Что молодость мимо прошла,
Про рожь и широкое поле
Негромко она начала.
Нам каждому это известно,
Навряд ли услышишь сейчас
Простую народную песню,
Что пели в деревне у нас.
Здесь сердцем ее принимают,
Ей душу свою отдают,
Особо ее понимают
И так же особо поют.
Быть может, от горя былого
Так влажно теплеют глаза.
Из песни не выкинешь слова,
И новые уж голоса
Вступают, пока еще можно
В ней место свое отыскать,
Так бережно, так осторожно,
Как будто боясь расплескать.
И радость хмельная качает,
И голос певуньи звенит,
И вот уже песня крепчает,
Легко поднимаясь в зенит.
Она, широка, как раздолье,
Тиха, как задумчивый плес.
В ней горе людское до боли,
А радость и счастье — до слез.
Вот песня допета. И снова
В минутной пока тишине
Степаново чувство родного
Понятней становится мне.
А песню — вершину искусства,
Коль в жизни удастся успеть.
Без этого светлого чувства
Нельзя ни сложить и ни спеть.
… Ведь, кажется, вместе все пели.
Но, верны натуре своей,
Все только на Клаву глядели
И радостно хлопали ей.
Владели здесь все, без сомненья.
Каким-то талантом они,
Но Клава была украшеньем
Моей музыкальной родни.
Не птичьим задумчивым клином,
Не сизым туманом в логах
И даже не хлебом единым
Деревня для нас дорога.
Нет, этим она не кичится,
Но все-таки ясно сполна.
Что город и даже столицу
Снабжает талантом она.
И знаю уже несомненно —
В созвучье не встречу нигде
И ночь вместо бархата сцены,
И блики луны на воде.
… Уж вечер ложится на травы
Прохладой на смену теплу.
Уже и соседки с управы
Обратно вернулись к столу.
И мы по их прихоти женской
(Чтоб вам не спьянеть невзначай)
Вселили простой, деревенский,
На травах настоянный чай.
И ладно нам было всем вместе.
Но так уже, видно, идет —
Вдруг кто-то о том переезде
Опять разговор заведет.
«Не так уж там плохо.
Вы бросьте об этом судить да рядить…».
Собрались сосновские гости,
И все их пошли проводить.
Прощанья минуты коротки,
Но, видно, в который уж раз
Анюте сосновские тетки
Какой-то давали наказ.
«Мы все положили в коробку,
И думать того не моги…»
И тут же застенчиво-робко:
«Ты, Ваня, се береги».
«Вот так и начнутся заботы.
Лишь на ноги встанешь едва…»
«Выходит, что к месту работы
Поедешь денька через два?»
«Конечно, в райцентре получше,
Не то, что вот в нашей глуши…».
«Как только квартиру получишь.
Ты сразу же нам напиши».
… К Сосновке свернули у плеса,
И, след оставляя в пыли,
Потом еще долго колеса
Негромко стучали вдали.
* * *
Г остей провожали покуда,
Покуда прощалися там.
Соседки помыли посуду,
Столы разнесли по домам.
Не надо тому поражаться,
Желая друг другу добра,
Наверное, так провожаться
Могли мы тогда до утра.
И случай совсем уж нередкий,
Но был он в итоге таков:
Внезапно явились соседки
Домой проводить мужиков.
«Пошли мы, Ванюшка, и точка!»
Все помнится мне до сих пор.
И слышу, как мама и дочка
Семейный ведут разговор:
«Я тут перед вами белила,
Да, видно, неровно. Гляди…
Я в горнице вам постелила
Намаялись за день, поди».
… Забуду об этом едва ли,
Когда я, готовясь ко сну,
Увидел на их сеновале
Душистого сена копну.
Да мы прослывем чудаками,
Да как на нас будут смотреть,
Чтоб летом в деревне боками
Чтоб летом в деревне боками
Перину пуховую греть?!
Зятек-то, как видно, упрямый,
Но есть в том резонность своя.
Молчит, улыбается мама —
Хорошая теща моя.
Довольна — я так полагаю.
Но вот уж опять ребятня
Таинственно как-то моргают
И тянут за руку меня.
А старший из братьев «на ушко»
Как тайное что-то сказал:
«Мы с мамой тулуп и подушку
Подняли на наш сеновал».
А младший, довольно сердито
Молчавший до этой поры:
«Раз в доме вы спать не хотите,
Пускай вас едят комары».
* * *
Ушли и печаль, и заботы.
Вот здесь в деревенской тиши
Я знаю, как важное что-то
Сегодня коснулось души.
И я не смогу, очевидно,
Сравненья того превозмочь,
Как все здесь едино и слитно –
Деревня и летняя ночь.
Над степью луна догорает,
Журчит потихоньку сверчок,
И резво под крышей сарая
Гуляет ночной сквознячок.
То птица ночная простонет
В сыром и туманном логу,
И, всхрапнув, протопают кони
За речкой на том берегу.
Вдруг мать позовет жеребенок,
И снова опять тишина.
И спит на руке, как ребенок,
Умаявшись за день, жена.
В висках беспокойно теснится
Хмельной непривычный туман.
Я знаю: мне Клава приснится,
Изба и строптивый Степан.
… Уже половина второго,
Уж свет погасили в избе,
И грустно вздыхает корова
О сельской нелегкой судьбе.
ЧАСТЬ II
Неужто теряем родное?
И страшно как время бежит…
В Сосновке под старой сосною
Давно наша мама лежит.
И копится в сердце усталость,
Хотя не у нас у одних,
Уж многих нет близких. Осталась
Лишь добрая память о них.
И вот же, скажите на милость, —
Почти что полвека прошло,
И столько событий случилось,
И столько воды утекло.
А жизнь торопилась обычно,
И то, что случалося в ней,
Все было простым и привычным,
Но только не стало родней.
Нередко мы доброе ждали,
А вышло опять, как всегда,
Мы что-то не так рассчитали,
Пошли мы опять не туда.
О людях и благе забота,
А как это все понимать:
Ведь сделаем доброе что-то,
Как вновь начинаем ломать?
В итоге той самой заботы,
Ее направлений и форм
Я видел паденья и взлеты
«Прожектов» и добрых реформ.
И как бы ни странно звучало,
Доказано это сейчас:
Крестьянское наше начало
Заложено в генах у нас.
Пусть битая, гнутая, мятая,
Но все же деревня живет.
И, насквозь пропахшая мятой,
К себе постоянно зовет.
И это уже не скрываем —
Теперь в обстановке любой
С ней вместе свой век доживаем
Одной незавидной судьбой.
И в жизни порой невеселой
Уже непонятно иным.
Как умер тот малый поселок,
Что был человеку родным.
* * *
На месте заброшенном этом
Грачиный неумолчный крик.
Да видели, будто бы, летом
Бродил одинокий старик.
Мне он вспоминается снова,
И что интересней всего –
Сегодня, в столетии новом,
Вновь слышится голос его.
Он, жизнь принимая сердечно,
И в тесном общении с ней
Пусть не был провидцем, конечно.
Но многое видел ясней.
В те давние годы, постой-ка,
Он словно пророчески знал,
Что будет потом перестройка,
А с ней и всеобщий развал.
По праву большому считая
Причастным себя ко всему,
Коль ждет перемена большая,
То очень хотелось ему
Увидеть, какими мы будем
И что оставляем сынам.
А прошлое если забудем,
Зачем настоящее нам…
… По памяти очень непрочной
С тех давних изменчивых пор
Ведем мы нередко заочный,
Но нужный для нас разговор.
В словах его много значенья,
В пристрастьи к тому не виню —
Ценю я его обобщенья
И верность крестьянству ценю.
… Случится порой — обстановка
Потянет к знакомым местам.
Поехал я как-то в Сосновку —
Живут ли роднинские там.
И знаю, как раньше бывало
С десяток имен назовут:
«У ж старых осталось здесь мало,
/ А вот молодые живут».
«Привыкли, — Степан отмечает. —
Чтоб легче людьми помыкать,
Нас с детской поры приучают
Теперь ко всему привыкать».
«К тому же, как это ни странно,
Всего повидать довелось…».
И слышится голос Степана:
«А все-таки лучше жилось».
… И тут по случайности чистой,
Как в те чужедальние дни.
Мне встретились два тракториста
Из той поредевшей родни.
Да, вспомнишь, как раньше мы жили…
Теперь вот порядок таков,
Что ценами нас обложили
Вокруг, как флажками волков.
А в Думе одни разговоры.
Неужто же в толк не возьмут
Того, что крестьянину скоро
Наденут на шею хомут».
«Решают, наверное, снова —
Как с нас подороже слупить.
Рассыпался трактор, а новый
Нам не на что просто купить».
«Уж, кажется, я — не бездельник.
Но снова проблемы встают.
Работать — работай. А денег
Полгода уже не дают».
«Сегодня несладко живется,
Но если подумать всерьез,
Пока что в селе остается
Одна лишь надежда — колхоз.
У нас здесь получше бы, вроде,
Что труд принимая в зачет,
Не водкою, как на заводе,
А хлебом и кормом расчет.
Уже доконали нас, право,
И вот предлагают затем
Какое-то АО иль ЗАО
И целую кучу проблем».
И как же посмотрим теперь мы
На то, как страдает земля.
Пустеют и рушатся фермы,
Травой зарастают поля?
Теперь не подняться нам скоро.
Как хочешь меня понимай,
Но только такого разора
Вовек бы не сделал Мамай.
И, кстати, про инфраструктуру
Тогда удалось мне узнать,
Больницу, кино и культуру
Им не на что здесь содержать.
Двух женщин подвез до развилки.
И как объяснили они —
На старых роднинских могилках
У них половина родни.
«Бывали ли? Как же иначе.
Родимая все ж сторона.
Придем, погорюем, поплачем
И горького выпьем вина».
Серьезные вызвало споры
О признанных прежних грехах
Как будто бы шли разговоры
На самых высоких верхах.
Что вывод совсем невеселый
Вдруг сделали через года:
Мол, малые эти поселки
Напрасно списали тогда.
На то не найду я ответа,
И вот что смущает меня:
А как бы на самое это
Моя отозвалась родня?
Конечно, признание тяжко.
Оно в назиданье и вам.
«С поселками вышла промашка», —
Признался б сегодня Иван.
Ведь, судя о том по рассказам,
Бывало, в базарные дни
Дешевым и хлебом, и мясом
Наш рынок снабжали они.
Быть может, и нынче не сразу
Пошли бы успешно дела.
Была бы для фермеров база,
И людям работа была.
«Наверное, есть захотели», —
Съязвил бы на это Петро,
Ведь «сникерсов» сколь бы ни ели,
Но хлебушка просит нутро.
… На этом рассказ, без сомнения,
Пора завершить по сему.
Но просит Степан заключенья
И слово, конечно, ему.
* * *
Забыть мы об этом невправе,
И это не просто слова,
Что хлеб наш насущный в державе
Быть должен всему голова.
И в том убеждаемся все мы,
Что круто пора повернуть.
На сельские наши проблемы
Пора по-иному взглянуть.
И все это правильно будет,
И надо, конечно, учесть —
Земле нашей верные люди
В деревне пока еще есть.
Кто верен земле остается,
Ей силы свои отдает,
В том жилка крестьянская бьется,
Крестьянская совесть живет.
Придет ли когда пониманье?
Ведь снова, как видится мне,
Деревня не в центре вниманья,
А где-то опять в стороне.
И кто-то там сверху считает –
Пускай выживает сама:
И средств на нее не хватает,
Помочь не хватает ума.
Конечно, нелегкое бремя
Крестьянину трудно нести.
Но только в последнее время
И сам он, и труд не в чести.
Сегодня припомнит едва ли
Про то реформатор иной,
Что землю мы матушкой звали
Притом величали родной.
И страшно подумать, что ныне
При наглом таком грабеже,
Ее продавать, как рабыню,
Кому-то готовы уже.
И снова реформы случились
И вновь они впрок не пошли,
Как страшно, что мы научились
Людей отлучать от земли.
Природною силой богата,
Она, терпеливая, ждет —
Придет ли хозяин когда-то?
И хочется верить: придет…
* * *
Беду обойду стороною.
Но сколько себя ни неволь
Всегда остается со мною
Моя деревенская боль.
О луге, бывало, зеленом,
Который давно не цветет,
О старенькой тетке Матрене,
Что в старой избушке живет.
Она на ногах непослушных
Идет в старомодном пальто.
А мимо летят равнодушно
Соседи в шикарных авто. …
Бежит под колеса дорога,
И солнце в тумане встает,
И радио чисто и строго
О новых реформах поет…
