И ВСТАВАЛ ДЕНЬ СТЕНОЙ ПРОСТРАЦИИ…

А день — стеной прострации.

— И Ветров — совесть  нации?

Мозг в удивленьи — плавится:

 — И нас учил он — каяться?

И как-то кончилось враз и в одночасье во мне очарование пестрой и занудно-цветистой фразой, которая порой в деле бывает и не лишней, как поэтический силлогизм, как броская метафора, и без всякой потуги и озарения бессонницей, как констатация, все до дна обнажающая и все беспокойству мысли въедчивой до последней копейки объясняющая, вошло в меня обаяние простой фразы.

Ее пример вот, выше.

А еще в связи с этим мне не лишним показалось тут  обратиться к опыту философа и тут же — дервиша разом — аль Газали с Арабского востока, где мир — давно и наглухо забытое понятие, а его сыны и дщери штурмуют ныне в надежде выжить границы и цитадели европейской цивилизации, и к его твердому, но выстраданному убеждению о несочетаемости рационального и иррационального, пусть и с другого, и совершенно вроде бы неприемлемого  для  меня с первого взгляда взгляда,  о чем неустанно ныне талдычат с кафедр и амвонов все, как один  окрест пророчествующие сусанины века цифры, помешавшиеся на Средневековье…

 — Большое преступление, — говорил тот, — совершают люди перед иррациональным познанием, решившие, что прозрению высших истин миропорядка может помочь отрицание математических наук! Да ни в коем разе!

— Физику,  — заявлял он, — вполне можно признать при усло­вии того, что природа, изучаемая специалистом-физиком, подчинена  запредельному разуму.

И уже само собой разумеющимся считал он, что естествоиспытатели, занимающиеся изучением всего живого, не могут не признавать нагляд­но видимой высшей мудрости, коею всюду, по его мнению, эта иррациональность обывателю демонстрирует.

Аль-Газали предостерегал всех поборников рационального познания действительности от той последовательности в исследовании, которая может привести к выводу примата материального над идеальным,  и всегда ратовал за то, что нужно ко благу всеобщему разорвать связь фило­софии с наукой, и если ее чему подчинять, то прежде всего иррациональному познанию, мис­тике, мистике и еще раз мистике.

Как всякий высокочтимый мудерис (профессор), аль Газали был человеком более чем неглупым, и действовал в нужном направлении всегда  более чем основательно. С одной стороны, он всегда четко в плане идеологической квалификации подчерки­вается еретичность филосо­фов истинному знанию, под которым он подразумевал, прежде всего знание иррациональное и запредельное. С другой стороны, он хотел отрезать науки от философии, доказывая всякий раз всем своим оппонентам и всем тем, кто  с ним не очень охотно соглашался, что философствование не связано с нау­кой.

Для аль Газали настоящая наука — это наука, которая объясняет людям все и вся через мистику и только через мистику.

Гносеологические рассуждения аль-Газали на­правлены по двум руслам. С одной стороны, он стремится систематизировать все трудности и сом­нения, стоящие перед наукой, и тем самым приве­сти к выводу о бессилии разума постигнуть то, что дается запредельным знанием. С другой стороны, он направлял все рассуждения для доказательства истинности чуда и советовал делать это каждому.

Аль-Газали делает поворот от науки к мистике через скептицизм, через анализ гносеологической проблематики, якобы показывающей несостоятель­ность и чувственных данных, и принципов рассуд­ка как основ истинного знания.

— Всякий, — наставлял он всякого неразумного, — кто думает, что для обнаружения истины достаточно одних только доказательств, ставит узкие грани­цы беспредельной власти умозрительных предчувствий.

Вот  его кредо, столь созвучное многим и сегодня пророчествующим, в наш безутешный и разом восторженный век прогресса, тут же разного рода обнулений материалистического понимания природы и  тут же цифры.

Стремление философски-теоретически анализиро­вать природу аль-Газали считал неверием в делах истинного познания, посредством самых запредельных универсалий нашего бытия.