Дмитрий Налбандян. «Встреча руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией», 1957 г. (Холст, масло. Из фондов ГМВЦ «РОСИЗО»). В Рунете было много споров о датировке этой картины, многие блогеры доказывали, что официальная датировка ошибочна, и по составу изображённых она относится к июлю 1960 года, а не маю 1957 года. Возможно, это и так… Но, возможно, после июньского пленума 1957 года художник просто не стал изображать на картине членов осуждённой на нём «антипартийной группы» — Молотова, Кагановича и других.

19 мая 1957 года прошла первая из знаменитых «встреч Никиты Сергеевича Хрущёва с интеллигенцией». Эти встречи, которые продолжались и позднее, в 1960-м, 1962, 1963 годах, вообще-то правильнее было бы назвать «расставанием с интеллигенцией», когда руководство советской компартии шаг за шагом утрачивало своё влияние на творческую интеллигенцию. Причём наиболее дальновидные руководители, и из старшего, «сталинского» поколения, например, Анастас Микоян, и из младшего, «хрущёвского» — например, Леонид Брежнев, понимали это… но ничего не могли поделать.
Писатель Владимир Тендряков, не участвовавший, правда, в первой встрече, со слов своих друзей описывал её так:

«Хрущёв тогда во время обеда, что называется, стремительно заложил за воротник и… покатил «вдоль по Питерской» со всей русской удалью.
Сначала он просто перебивал выступавших, не считаясь с чинами и авторитетами, мимоходом изрекая сочные сентенции: «Украина — это вам не жук на палочке!..» И острил так, что, кажется, даже краснел вечно бледный до зелени, привыкший ко всему Молотов.
Затем Хрущёв огрел мимоходом Мариэтту Шагинян. Никто и не запомнил за что именно. Просто в ответ на какое-то её случайное замечание он крикнул в лицо престарелой писательнице: «А хлеб и сало русское едите!» Та строптиво оскорбилась: «Я не привыкла, чтоб меня попрекали куском хлеба!» И демонстративно покинула гостеприимный стол, села в пустой автобус, принялась хулить шофёрам правительство. Что, однако, никак не отразилось на ходе торжества.
Крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе — «лакировщики не такие уж плохие ребята… Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!» — под восторженные выкрики верноподданных литераторов, которые тут же по ходу дела стали указывать перстами на своих собратьев: куси их, Никита Сергеевич! свой орган завели — «Литературная Москва»!
Альманах «Литературная Москва» был основан инициативной группой писателей, формально никому не подчинялся, фактически был полностью подчинён, как и все печатные издания, капризам цензуры, тем не менее пугал независимостью. Казакевич, общепризнанный инициатор, на этот раз почему-то избежал особого внимания, весь свой монарший гнев Хрущёв неожиданно обрушил на Маргариту Алигер, повинную только в том, что вместе с другими участвовала в выпуске альманаха.
— Вы идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!..
— Никита Сергеевич, что вы говорите?.. Я же коммунистка, член партии…
Хрупкая, маленькая, в чем душа держится, Алигер — человек умеренных взглядов, автор правоверных стихов, в мыслях никогда не допускавшая какой-либо недоброжелательности к правительству, — стояла перед разъяренным багроволицым главой могущественного в мире государства и робко, тонким девичьим голосом пыталась возражать. Но Хрущев обрывал её:
— Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!..
Осанистый Соболев, бывший дворянин, выпускник Петербургского кадетского корпуса, автор известного романа «Капитальный ремонт», усердно вскакивал, услужливо выкрикивал:
— Верно, Никита Сергеевич! Верно! Нельзя им верить!
Хрущёв свирепо неистовствовал, все съёжились и замерли, а в это время набежали тучи, загремел гром, хлынул бурный ливень. Ей-ей, сам господь бог решил принять участие в разыгрывавшейся трагедии, неизобретательно прибегая к избитым драматическим приёмам.
Натянутый над праздничными столами тент прогнулся под тяжестью воды, на членов правительства потекло. Как из-под земли вынырнули бравые парни в отутюженных костюмах, вооруженные швабрами и кольями, вскочили за спинами правительства на ограждающий барьер, стали подпирать просевший тент, сливать воду — на себя. Потоки стекали на их головы, на их отутюженные костюмы, но парни стоически боролись — самоотверженные атланты, поддерживающие правительственный свод. А гром не переставал греметь, а ливень хлестал, и Хрущев неистовствовал:
— Прикидываетесь друзьями! Пакостите за спиной! О буржуазной демократии мечтаете! Не верю вам!..
Хрупкая Алигер с помертвевшим лбом стояла вытянувшись и уже не пыталась возражать.
Гости гнулись к столам, поёживались от страха перед державным гневом и от струек воды, пробивающихся сквозь тент, — атланты оберегали только правительство. И смущённый Микоян услужливо угощал ближайших к нему гостей отборной клубникой с правительственного стола. И Соболев неустанно усердствовал:
— Нельзя верить, Никита Сергеевич! Опасения законные, Никита Сергеевич!..
Жена, дама в широкополой шляпе, с ожесточённым лицом дергала мужа за рукав и нашептывала. И муж внял, обиженно засуетился:
— Ведь я, Никита Сергеевич, имею право на уважение, но вот никак… никак не могу добиться, чтоб мне дали… гараж для машины.
Жена с удовлетворённостью закивала широкой шляпой.
А гром продолжал раскалывать небо, мокрые атланты возвышались с вознесёнными швабрами. Затерянный среди гостей Самуил Маршак с бледным, вытянутым лицом время от времени сдавленно изрекал:
— Что там Шекспир!.. Шекспиру такое не снилось…
В завершение Соболева от усердия и перевозбуждения… хватил удар. Его уносили с торжественной встречи на носилках, а жена в чёрных перчатках по локоть бежала рядом и обмахивала пострадавшего мужа широкополой шляпой.
Маргарита Алигер шла к выходу одна, к ней боялись приблизиться — заклеймена, прокажена. Лишь Валентин Овечкин догнал её, подхватил под локоть, демонстративно повёл. За ними сразу двинулись влажные атланты… Нет, не опека опальной Алигер их настораживала, а гриб… Овечкин случайно нашёл под правительственным деревом крупный белый гриб и не удержался, сорвал его. Одной рукой он придерживал Алигер, в другой нёс гриб… Почему гриб? Не закамуфлированная ли это бомба?.. Атланты проводили их до выхода.
Дождь прошёл, светило солнце.
Через несколько дней по Москве разнесся слух, что поведение Никиты Сергеевича на приёме осуждается… даже в его ближайших кругах.»

Думается всё же, что рассказ Тендрякова — это скорее художественно оформленные слухи о встрече, чем она сама. Вот несколько отрывков из неправленной стенограммы, которые, вероятно, дают более документальное впечатление об этом событии:

Д. Налбандян. «Встреча Н. Хрущёва и Е. Фурцевой с работниками культуры». 1962

«ХРУЩЁВ. После смерти Сталина мы, товарищи, раскритиковали его на съезде партии, но мы уважаем его не меньше, а больше тех, которые хотели бы растоптать имя Сталина. То, что Сталин сделал для партии, для народа — это наш Сталин. Мы осуждаем Сталина за то, что он сделал против партии, против народа. Что же он сделал — это вопрос конкретного порядка и это не для сегодняшнего нашего собрания. Мой доклад, немножко напряжения на собственные мозги — и каждый может найти, что он принимает и что он отвергает. Все это делалось на виду у народа и поэтому это не требует разъяснения. Сталин не единый, а есть у Сталина две стороны: одну сторону мы поддерживаем, а другую сторону осуждаем, отвергаем. […]

Без борьбы ничего нельзя достигнуть. Мы сейчас имеем колоссальные успехи: мы имеем Китай, Польшу, Венгрию, Болгарию, Румынию. Мы имеем 900 млн. А населения всего, кажется, 3,5 млрд.
ГОЛОС. 2,5 млрд.
ХРУЩЕВ. Ну, пожалуйста, я уступаю 1 млрд, значит, соотношение меняется в нашу пользу. Но всё равно — 2,5 млрд и 900 млн — это соотношение пока не в нашу пользу. […]

А что произошло после XX съезда? Мы у себя разбирались. Просто стыдно было за Коммунистическую партию Венгрии. Какая-то кучка, именно не писатели, а кучка писателей Венгрии сделала свое дело и организовала восстание против социалистического строя Венгрии. Кучка студентов и всяких других людей — часть обманутых, а часть хортистских фашистских отбросов — решили совершить переворот.
Мы обсуждали, что нам делать, нам, большевикам-ленинцам, что делать? Стоит наша могучая армия — солдаты, пехота, танкисты, и в то время режут коммунистов в Венгрии, в Будапеште. Что нам делать? Если бы мы не вмешались, а сказали бы, что пусть, кто победит. Прошел бы год, меньше года… Правильно, и гром подтверждает, что борьба нужна. (Аплодисменты.)
Товарищи, мы, здесь сидящие, много раз обсуждали, много раз взвешивали скрупулезно, а потом сказали: осудит нас история, если мы не введём армию. Жукова вызвали и спросили, сколько нужно. 3 дня — и ничего не будет, всё будет в порядке. Но он ошибся, не 3 дня потребовалось, а 1 день. Дай бог, чтобы он и дальше так ошибался.
Теперь о некоторых людях среди писателей Советского Союза. Им понравился будапештский опыт. Вы простите, но это просто немыслимое дело. […]

Скажут, опять Хрущёв призывает к борьбе. При Сталине была борьба и теперь призывают к борьбе. Но мы Сталина уважаем за то, что он умел ненавидеть врагов рабочего класса, но мы осуждаем за то, что он потерял равновесие и открыл огонь по своим. А огонь по врагу нужно усиливать, не ослаблять. (Аплодисменты.) […]

Я, товарищи, открыто говорю, на съезде партии мы сказали: при Сталине, в последние годы его жизни партия была скована. Тот, кто не возвеличивал его имя, тот брался под сомнение. Я не буду называть фамилий. Я знаю, что Максим Рыльский (вы знаете его замечательное патриотическое произведение «Мать») брался под сомнение, потому что в его стихотворении слова «Сталин» не было, но там была Родина-мать — это Украина. Из-за этого он уже брался под сомнение. […]

Я согласен с некоторыми вещами у Дудинцева, но вся философия, отражённая в его произведении, направлена против нашего строя. (Аплодисменты.) Я протестую против этого. Содержание, направленность враждебны нам. Я против лакировки, но я, товарищи, за лакировщиков, я за этих людей против тех, которые хотят очернить нашу партию. (Аплодисменты.) […]

Когда я был с Николаем Александровичем Булганиным в Англии, мы с Иденом вели беседу. […] Идеи меня спросил, а как я отношусь к Пикассо.
— А как Вы?
— А я его не понимаю.
— А я тоже. (Аплодисменты.)
Пикассо коммунист, я не хочу его обидеть, но если бы я сказал, что буду уважать его, я бы грех на душу взял. Я не понимаю его. Вы можете сказать, что я некультурный, но я не понимаю его. Я не художник и плохой ценитель, и когда мне говорили, что нужно отойти от картины, будешь лучше видеть, то я отходил, но я ничего лучшего не видел. (Аплодисменты.)
Некоторые говорят, что надо картину понимать. А я не понимаю. Я слесарь по профессии, отец мой шахтер, я не могу понять. Говорят, что надо так картину смотреть, и я смотрел так, но я вижу уродов. Я не могу грешить против своей души, когда я вижу не то, что я хотел бы видеть.
Тов. Герасимов мне рассказывал, что художник, который всегда выступал против всяких футуристических произведений, вдруг представил на выставку картину, которая не соответствовала его направлению. Потом его спросили, как он сделал такое замечательное произведение и быстро его сделал, что ведь всегда он был против этого течения. Он ответил, что очень просто: я взял осла, к хвосту привязал ему кисть, намазанную краской, полотно привязал и когда осла мухи кусали, то он хвостом крутил и мазал по полотну. Я простой человек и этих ослиных художественных произведений не понимаю.
ИОГАНСОН. Да, осла кормили сахаром, морковью, привязали к хвосту кисть… (Смех, шум.)
ХРУЩЕВ. Я консерватор в этом деле, я не понимаю такого искусства. Это и неудивительно, и я не претендую на понимание. Я все-таки не последняя спица в колеснице, видимо, и другие не понимают. Так для кого же пишут?
ГОЛОСА. Для ослов. […]

ХРУЩЁВ. Где-то здесь тов. Алигер. Я её никогда в жизни не видел. Мне о ней много плохого говорили.
ГОЛОС. Напрасно.
ХРУЩЕВ. Я верю, что она хороший человек, пусть бы она выступила. […] Я Вас в первый раз в жизни вижу. Мне изображали Вас такой силой, против которой нужно чуть ли не водородную бомбу мобилизовать.
АЛИГЕР. Кто говорил?
ХРУЩЕВ. Это уже будут сплетни. Дело не в том, кто говорил, а в том, что Вы делаете. Вы прикрываетесь большим замечательным именем, но нельзя так делать. Мы все видим, может быть, не все, но видим. Давайте сплачивать народ, укреплять наши партийные позиции. Но тех, кто нам по¬мешает (это не угроза), сотрем и пойдем вперед, вы знаете, как вал — он идет и все сметает. Октябрьский вал — он еще идет и он сметет все на своем пути и будет смело и уверенно идти, пока мы не сдадим коммунистическое общество, никого не пощадим. Если я встану на этом пути, нужно стереть с лица земли меня. Кто поднимется против — смерть ему. Ух, как я сказал!
Не об Алигер речь, не о ней речь. За несокрушимую силу большевизма-ленинизма , за движение вперед, кто верит в большевизм, в коммунизм. Кто действительно ленинец, пусть становится под знамя нашей партии с партийным билетом или без партийного билета — всем место найдется. Но кто встанет поперек нашего пути с партийным билетом или без партийного билета — сотрём в порошок. Вот за это я и предлагаю. Тост. (Аплодисменты.)
АЛИГЕР. Мне трудно, разумеется, говорить после такой речи и после таких слов, и я рада, что я могу хотя бы выйти и Вы уже видите, что я не так уж страшна.
ХРУЩЕВ. Вообще я не из пугливых людей.
АЛИГЕР. В данном случае Вам немного нужно мужества для того, чтобы разговаривать со мною, а самое главное, в чем я могу заверить Вас и рада, что я имею эту возможность — я могу говорить о себе и о своих товарищах. Я как коммунист обязана их знать.
ХРУЩЕВ. Вот Соболеву я верю. Скажи, что ты читаешь, или скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Ваши друзья те, кто против нашей партии. Вот беспартийный Соболев, который по недоразумению не в партии, — я за него ручаюсь головой, а за Вас и одной руки не подниму.
АЛИГЕР. У меня нет таких друзей, которые работают против партии, и не может быть таких друзей, потому что вся моя жизнь с раннего возраста рядом с партией и в партии, потому что не было в моей жизни ни одного шага, который был бы оторван от жизни Родины и от жизни партии. Я была октябрёнком, пионеркой, комсомолкой, коммунистом, всегда была, есть и буду до последнего вздоха моей жизни. У меня никогда не было никаких разногласий, мне трудно провести грань, где кончается моя судьба и начинается судьба моей страны, моего народа. Я так писала и силу написать так мне дали эти стороны моей жизни. Я не знаю, Никита Сергеевич, мне очень трудно говорить с Вами после того, как Вы сказали, что не верите мне. […]

ХРУЩЕВ. Почему я к Вам, коммунистке, хуже отношусь, чем к беспартийному Соболеву.
АЛИГЕР. Я не знаю, почему.
ХРУЩЕВ. Казалось бы, что коммунистка должна быть ближе, но у меня больше родства душ с Соболевым, чем с Вами. Я Соболева первый раз в жизни видел, как и Вас, а я за Соболева беспартийного. Почему это?
АЛИГЕР. Я хочу понять Вас. Для того, чтобы возразить, я должна понять. Я не понимаю, почему Вы за Соболева.
ХРУЩЕВ. Он ближе ко мне, к народу. […]

ХРУЩЕВ. Пока Вы вынуждаете Центральный Комитет и городской комитет мобилизовать силы на борьбу с Вами и Вашими друзьями. У нас моральное право и сила.
АЛИГЕР. Если нет большей опасности, чем я и мои друзья…
ХРУЩЕВ. Это не опасность, это бугорок маленький, его нужно сравнять.»

Леонид Ильич Брежнев потом признавался, что со стыдом вспоминает знаменитые встречи Хрущёва с творческой интеллигенцией. Особенно ему неприятно запомнились грубости, прозвучавшие в отношении Маргариты Алигер. Сам Никита Сергеевич потом в одной из речей почти оправдывался за это: «Говорят, что я не проявил рыцарства к Алигер, напал на слабую женщину. Верно, я не воспитан в рыцарском духе… Каплан тоже была слабая женщина, но она стреляла в Ленина».
Если суммировать происходившее кратко: Хрущёв пытался по старинке управлять литературой и искусством, но не заметил, что власть партии в этой области уменьшилась, а независимость интеллигенции возросла. И его неуклюжие шаги ведут только к их окончательному разрыву…