В.М. Алпатов: «Три концепции справедливости»

Уже несколько столетий в мире спорят три концепции справедливости. Одна из них исторически первична и свойственна религиозному, в том числе, христианскому сознанию. Вот, например, ее выражение в стихотворении «Бедняку» поэта начала XIX в. князя И.М. Долгорукова:

«Блаженство даром достается

Таким, как ты, – на небеси:

А здесь с поклона все дается.

Ты беден – следственно, терпи» (цитируется по [1, с. 521]).

То есть терпи здесь, а в загробной жизни восторжествует справедливость. При такой постановке вопроса не нужно заботиться о справедливости и лучшем будущем на Земле, надо лишь в индивидуальном порядке соблюдать заповеди и не грешить, чтобы избежать ада. На этом много веков была основана христианская культура, но сейчас концепция мало актуальна.

Иной взгляд на мир стихийно существовал издавна, но четко сформулирован он был с XVII–XVIII вв. в Великобритании, где тогда раньше, чем в других странах, начал складываться капитализм. Крупный философ Томас Гоббс (1588–1679) считал, что человек, прежде всего, стремится к чувству удовольствия, следствие этого – постоянная «борьба всех против всех».

Четко этот взгляд выразил английский писатель Бернард Мандевиль (1670–1733) в «Басне о пчелах» (1705). Там он «рисует общество, в котором личные пороки членов являются основой процветания целого», «пороки частных лиц благодетельны для общества» [6, с. 531]. «Эгоизм… есть выражение естественного закона самосохранения, личного или видового» [6, с. 531]. «Без ″зла″ общественное развитие остановилось бы» [6, с. 531].

С этими идеями, конечно, спорили, прямо о зле и личных пороках обычно не говорили, но традиция опиралась на реальность буржуазного мира; из Британии она перешла за океан. Люди в основе порочны, разврат, чревоугодие, лицемерие были, есть и будут всегда. А, главное, человек будет всегда думать о себе, индивидуализм и эгоизм не только неустраним, но и чрезвычайно полезен, он служит стимулом всякого развития. Но поскольку эгоисты должны как-то устанавливать отношения друг с другом, то нужны регуляторы, чтобы разные эгоизмы не уничтожили друг друга. Поначалу регулятором служила религия, особенно страх попасть в ад, потом в ад стали верить меньше, и на первый план вышли юридические отношения. Уже Гоббс главным регулятором считал государство. Установилось правило решать все конфликты не через человеческие отношения, а через «мертвую букву» закона. Профессия юриста стала массовой и престижной (в Англии так было уже во времена Ч. Диккенса, а чуть ли не у всех американских президентов юридическое образование).

Сейчас с ростом производительных сил и уровня жизни в западных странах такая идеология нашла адекватное выражение в культе потребления и наслаждения, о котором писал еще Гоббс. Престижное потребление – главная цель жизни. Из трех главных ипостасей человека на первый план выступает биологическая («основные инстинкты»), социальная сводится к юридической сфере, а духовная упраздняется за ненадобностью. Справедливость сводится к сохранению существующей системы ценностей, основанной на неравенстве, и распространению ее на другие страны. Хотя термин глобализация появился сравнительно недавно, но она стала активно развиваться во многих странах под влиянием США с середины ХХ в.

До того в континентальной Европе ценности бывали другими: «свобода, равенство, братство». Разумеется, реальность капиталистического общества этому не соответствовала, но хотя бы лозунги сохранялись. Однако постепенно внедрялось иное: свобода – стремление к удовольствию и престижному потреблению, ограниченное лишь юридическими мерами, а равенство и братство – устаревшие утопии. Во второй половине ХХ в. это понимание победило в Западной Европе и начало дальше распространяться по миру. Даже социал-демократы сейчас уже почти ничем, кроме истории, не отличаются от других буржуазных партий. 

У нас после 1991 г. всё это обрушилось на страну с иными традициями, отчего приобрело особо уродливые формы. Нельзя сказать, что страна совсем была к этому не подготовлена. Дело было даже не в немногочисленных диссидентах. Гораздо большую роль в гибели СССР сыграли толпы людей, устремлявшихся в конце 1980-х гг. в только что открывшиеся «Макдональдсы». «Житейская идеология» потребительства уже двигала людьми, которые скоро почувствуют себя обманутыми.

Эти люди обычно обладали эклектичным мировоззрением. Однако данные идеи пропагандировались вполне сознательно. Вот лишь один пример. Публицистка «демократического» лагеря Ю. Латынина в 1992 г. вспомнила Б. Мандевиля. Правда, она признала, что его анализ несколько устарел, поскольку сейчас капитализм – «система взаимовыгодных сделок для открытого общества», но зато Мандевиль «выносит оправдательный вердикт капитализму на основе меньшего числа данных, нежели сейчас у нас на руках» [2, c. 121]. Подчеркнуто и то, что «современные рыночники реабилитируют его», в том числе «с почтением» пишет о нем Ф.А. Хайек, тогда популярный в нашей публицистике [2, c. 71]. «Сверхзадача» статьи очевидна. Латынина, разумеется, напрямую не прославляла человеческие пороки, но признавала их прогрессивную роль.

Сейчас на Западе в массовой культуре глобализации «лучшее будущее» понимается как слегка усовершенствованное настоящее. Справимся с глобальным потеплением, обеспечим права сексуальных меньшинств, «жесткой» или «мягкой» силой убедим человечество в нашем понимании справедливости, и всё будет в порядке. Однако, например, серьезная, не массовая литература на Западе обычно бывает мрачной, там распространен жанр антиутопии. И западное общество – далеко не общество всеобщего процветания, и разрыв между богатыми и бедными растет не только у нас.

Наконец, третья концепция появилась в эпоху Просвещения и исходит из того, что нельзя ограничиваться развитием законодательства: нужно и совершенствовать условия человеческого существования. Я уже говорил о свободе, равенстве и братстве. Развивались идеи «идеального государства, населённого людьми высоконравственными, глубокими, ищущими истину, благородными и творческими» [5, с. 154] (впрочем, в ряде её вариантов государство вообще не предполагалось).  Об этом мечтали не в одной России, вспомним и Великую французскую революцию, и Парижскую коммуну. Идеал и пути движения к нему могли пониматься по-разному; даже если брать только Россию, то у Чернышевского, Бакунина, Толстого, Ленина всё было разное. Одни считали, что надо идти от морали, другие, – что от экономики. Но общим было то, что надо менять и общество, и человеческую природу, люди должны быть творческими, моральными, очищенными от пороков и действовать сообща, изживая индивидуализм. Многое здесь имело западные корни, но русская, прежде всего разночинная, интеллигенция внесла сюда много нового. И это находило отклик в мире. Например, в Японии увлекались и Бакуниным, и Кропоткиным, и Толстым, а затем распространились и коммунистические идеи. И никто там не знал ни Чичерина, ни Соловьева. Но после Сталина СССР уже не поставлял новые идеи переустройства общества (попытка Хрущева в 1961 г. была явно неудачной).

Разумеется, действительность была далека от идеала, но к людям предъявлялись строгие моральные правила, основанные на преодолении индивидуализма. Они были далеки от опоры на «естественный закон самосохранения». Признание того, что на Западе во многом порядки не столь бесчеловечны, не означало желания копировать западное общество. «Чистые западники», вроде Чичерина или Струве, не имели особой популярности, кадеты не были массовой партией. Хотелось идти дальше, к «идеальному государству» или к бесклассовому обществу. Отмечу, что в кризисные годы в СССР все выдвигавшиеся альтернативы были основаны именно на копировании.  За основу брали либо западную (Сахаров), либо дореволюционную (Солженицын) модель, или же выдавали эклектическое сочетание несоединимого (Горбачев).       

После 1917 г. в России впервые данная концепция была положена в основу общественной системы и системы воспитания; хотя действительность не всегда походила на этот идеал, но к нему стремились. Результаты мы видим и в годы первых пятилеток, и во время Великой Отечественной войны. Однако к концу советской эпохи появились кризисные черты, а лозунги часто сохранялись лишь по инерции. Штурмы «Макдональдсов» – пример такого кризиса.

Многие герои советского времени нам хорошо известны. Я хочу напомнить о двух людях, о которых не так часто вспоминают.

Один из них – выдающийся математик (многие его считают великим), академик Андрей Николаевич Колмогоров (1903–1987), вся сознательная жизнь которого пришлась на советское время. Много материала о его жизни содержится в биографической книге [5]. Ее автор, хорошо знавший Колмогорова, не свободен в ней от современных «демократических» стереотипов. Однако часто материал книги в эти стереотипы не вписывается.     

Эти стереотипы, в том числе, предполагают, что каждый в СССР страдал от «тирании» и прожил жизнь в постоянном страхе. Однако книга свидетельствует, что Колмогоров был счастливым человеком, что он и сам признавал. Ему удалось больше, чем обычному человеку, а если не всё получилось, то более по внутренним причинам. Из книги видно, что всегда, начиная с поступления в МГУ (67 лет!), он занимался только любимым делом, был признан и почитаем в своей стране и за рубежом, имел награды и звания, окружен учениками. Он не освоил западные стандарты потребления, сейчас ставшие целью и смыслом жизни для очень многих, но ему это и не было нужно, а после голодной юности он всю последующую жизнь был обеспечен достаточно, чтобы не думать о быте. Бурные конфликты бывали, но лишь с коллегами, а о конфликтах с властью в книге по-настоящему ничего и нет. Он занимал высокие должности (вплоть до декана), не будучи членом партии. И при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе ученый прожил в возвышенном мире науки.    

В книге признается, что Колмогоров был наследником демократических традиций русской интеллигенции XIX в., среди которых было и стремление к справедливому общественному строю, или к «идеальному государству». Сказано, что он отличался «оптимизмом, надеждой ″на лучшее будущее″.., с его верой в науку  и человеческий разум» [5, с. 108]; «постоянно устремлялся в светлое будущее, он готовил его и как бы старался жить в нём» [5, с. 150]. 

Автор книги резко отрицательно оценивает Сталина, но вынужден признать, что Колмогоров «не был слишком суров к ″отцу народов″» [5, с. 85]. Тихомиров полагает, что академик мог благодарить вождя только за то, что «тот его не сгубил» [5, с. 85]. Но Сталин давал ему возможность успешно работать, выдвигал и продвигал, обеспечивал необходимым, наконец, построил новое здание университета, которое Андрею Николаевичу очень нравилось. И вряд ли кто-то обязывал Колмогорова в годы войны ходить на лекции с орденом Трудового Красного Знамени. Именно в советской системе ценностей крупный ученый занимал одно из первых мест. На Западе (теперь и у нас) СМИ о них пишут и говорят лишь в связи с какими-нибудь далекими от науки сенсациями и еще при распределении Нобелевских премий (которые математики не получают). Наука там – скорее вспомогательное средство, необходимое для получения большего наслаждения.

А вот еще один такой человек, секретный академик в области радиотехники Александр Андреевич Расплетин (1908–1967). На пять лет моложе Колмогорова, тоже из разночинцев, и даже его земляк: оба были родом из Ярославской губернии; в отличие от Колмогорова он был членом партии. Вот воспоминания о нем, принадлежащие постороннему человеку, соседке по квартире:                       

«Квартира коммунальная. Шестой этаж. Население – 17 человек. Но жили дружно, переносили все тяготы и невзгоды… Помню, поздней осенью в самом центре их квартиры вздулся потолок. Жена его, Нина Федоровна, говорит: ″Сходил бы посмотрел, в чём там дело″. Он был легок на подъем. Взобрался на плоскую крышу, сориентировался, где центр комнаты. Пошел туда… Потолок под ним проваливается, он ″вплывает″ в комнату и… остается в ″подвешенном″ состоянии: успел ухватиться за балку потолочного перекрытия. Мы, конечно, детей по соседям. Холодно. А он категорически отказался ″эвакуироваться″. Луна периодически через пролом в потолке показывается, а он пододвинул кровать так, чтобы видеть ее. Надел шапку-ушанку. Улегся. Закурил. И начал напевать популярную в те годы песенку. Вот ведь какие люди бывают. Вскоре после войны Сталинскую премию получил. Жена говорит: ″Дети подрастают, проси квартиру″. А он: ″Ничего, потерпим, другие хуже живут″» [4, с. 372].

Современный «офисный планктон» Расплетина, как и Колмогорова, не поймет, сочтет в лучшем случае чудаками. Несколько лет назад мне пришлось побывать на территории бывшего института Расплетина на Соколе. «Святая святых», внутренний двор института нараспашку, разные отсеки заняты торговыми точками. В советское время в официальной шкале ценностей наука стояла выше торговли, хотя в жизни бывало наоборот. Теперь ценности приведены в соответствие с общественным строем.

Могут ли быть такие люди на Западе? Да, но как маргиналы, способствующие повышению качества потребления. И у нас, особенно в 1990-х гг., мне приходилось слышать, что во всём мире наука – занятие для чудаков, только в уродливом «тоталитарном» мире её ставили на неподобающее ей место.

Безусловно, в советское время, особенно ближе к его концу, существовал разрыв между словами и делами, он увеличивался со временем и стал одной из причин гибели строя. Выводы, однако, при новом строе сделали из этого своеобразные, но вполне вытекающие из либеральной системы ценностей, о которой я говорил выше. И некоторые советские начальники говорили о нравственности и развратничали, говорили о бескорыстии и строили особняки, говорили о честности и брали взятки. Но те, кто пришли им на смену, не пытались привести свое поведение в соответствие с моральными установлениями (всё же ограничивавшими бесконтрольность советских начальников), а, наоборот, привели мораль в соответствие с практикой, где торговля стала престижнее науки. Например, ростовщичество было презренной профессией и в царское, и в советское время, но теперь это вполне законный и почтенный бизнес.

Однако при данной концепции справедливости возникают два нелегких вопроса, которые не встают в рамках двух других концепций. Хорошо, если ты способен стать космонавтом или видным ученым, но не всякому человеку это под силу: способности неравны. И как быть с неинтересным неквалифицированным или малоквалифицированным трудом?

При двух других концепциях всё просто. Согласно одной, «ты беден – следственно, терпи», а бог потом поможет. Согласно другой, в «борьбе всех против всех» есть не только победители, но и побежденные, и это неизбежно. Но как совместить неравенство способностей или разное качество труда с задачей сделать всех «высоконравственными, глубокими, ищущими истину, благородными и творческими»?

Как жило и живет большинство трудящихся в классовом обществе, хорошо известно. Вот один из бесчисленного множества примеров. Действие происходит в России накануне революции. «На кухне жил еще клепальщик с Брянского завода – высокий малый с дикими глазами. Я ни разу не слышал от него ни слова. На вопросы он тоже не отвечал, так как был совершенно глухой. Каждый вечер, возвращаясь с завода, он приносил с собой бутылку мутной екатеринославской бузы – хмельного напитка из пшена, выпивал ее, валился, не раздеваясь, на рваный тюфяк на полу и засыпал мертвым сном до первого утреннего гудка» [3, с. 488]. Глухота была профессиональной болезнью клепальщиков, которые должны были слышать громкие удары тяжелого молота. Такой человек не знал другой жизни, а свою долю воспринимал, если и не как счастливую, но как естественную. Чем могла помочь такому человеку революция?

Революция дала возможность людям искать другую профессию и жить иначе. Но потребность в клепальщиках, обрубщиках, пескоструйщиках не могла исчезнуть, и многим и в советское время приходилось, обычно вынужденно, заниматься таким трудом. До конца эта проблема в СССР не была решена, а сейчас она в России стала еще более острой. Постепенно в развитых странах неквалифицированный и малоквалифицированный труд во многом вытесняется, однако нередко оказывается более прибыльно использовать дешевый труд мигрантов. И всё же остается надеяться, что в справедливом обществе с развитыми производительными силами проблема будет решена.

Из истории мы знаем много примеров человеческой солидарности, альтруизма, умения ставить общественное выше личного. Сейчас культура глобализации всё это отрицает. Вторую концепцию справедливости объявляют не только «единственно верной», но и единственной реальной, так как она вытекает из эгоистической природы человека. Опыт СССР при всех его трудностях и недостатках показал, что можно жить и по-другому. Он живет и в Китае, и во Вьетнаме, и в Латинской Америке. И у нас немало его сторонников. Он остается востребованным.     

Список литературы

  1. Аксаков, С.Т. Детские годы Багрова-внука / С.Т. Аксаков //Собрание сочинений. Т. 1. – М.: Правда, 1966. – С. 263–554.
  2. Латынина, Ю. Бернард Мандевиль или возражения против национализации добродетели / Ю. Латынина // Знание–сила. –1992. – № 1. – С. 68–71, 121.
  3. Паустовский, К. Собрание сочинений. Т. 3 / К. Паустовский. – М.: Художественная литература, 1958. – 789 с.
  4. «Правьте на звезды…». Рыбинский край в отечественной науке XIX–XX веков. – Рыбинск: Рыбинское подворье, 1999. – 526 с.
  5. Тихомиров, В.М. Андрей Николаевич Колмогоров / В.М. Тихомиров. – М.: Наука, 2006. – 197 с.
  6. Энциклопедический словарь «Брокгауз и Ефрон». – Т. XVIIIA. – СПб.,1896. – 481–958 с.

Опубликовано  в:

Социальная справедливость: утопии и реалии. Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения В.И. Ленина (Нижний Новгород, 25–26 апреля 2020 г.) / Под общей редакцией А.В. Грехова и А.Н. Фатенкова. – М.: Аквилон, 2020. – 408 с.