То, что считалось нормальной структурой общества, приобрело или гротескные формы, или исчезло из современной жизни, оставив после себя фантомы. Так состоялось то, что предрекал известный немецкий социолог Ульрих Бек – модерн превратился в контрмодерн.

Если в предыдущем тексте (Революция «минус») разговор шёл о тотальности бездумия человека эпохи позднего модерна, то в этой статье я попытаюсь найти те линии, по которым разрывается социальная ткань эпохи модерна в XXI столетии.

Можно ли назвать цивилизационной нормой общество, в котором, по словам певцов нового сопротивления Хардта и Негри, «бесстрастная власть капитала простирается над социумом, выходя далеко за пределы фабричных стен и распространившись по всему миру, капиталистическое властвование начинает исходить ниоткуда или фактически отовсюду»? Жуткая фраза более напоминает описание нового хоррора, а не общественное состояние. Следует заметить, что человек, которого даже с натяжкой нельзя назвать марксистом, англо-американский философ Альфред Уайтхед ещё в 1932 году прозорливо заметил:

«Современное развитие крупного предпринимательства в большей степени сохраняет некоторые черты феодализма, чем феодализм черты рабства».

А ведь это было сказано, когда транснациональные корпорации только набирали свою силу. Ещё не был сломлен окончательно колониальный порядок, впереди ещё были Вторая мировая война, битва двух систем, шаги к глобализации, но уже были запущены механизмы разрушения «старого доброго» модерна.

Капитализм перестал быть дорогой к всеобщему развитию, феодализация в Новейшей истории стала лишь предтечей новых, более масштабных перемен. Не задаваясь целью системно проанализировать текущие состояние России, стран глобального Севера, глобального Юга или всей цивилизации, предлагаю остановиться на исчезающем наследстве: среднем классе и беднейших слоях населения (в традиционном виде). Жизнь человека как совокупность различных социальных связей и ролей постепенно стала превращаться в архаичный механизм. Архаичный в силу постепенного исчезновения того социального уровня части населения, который позволял гражданину реализовывать себя как личность и быть частью общества. Я предлагаю рассмотреть, насколько подобное состояние дел повлияет на ближайшее будущее в сфере общественного развития. В свою очередь, под развитием стоит понимать гармонизацию отношений между человеком, обществом и его производными: экономикой, политикой, культурой и так далее. А важнейшим атрибутом общественного генезиса необходимо считать гуманистическую составляющую.

И если дегуманизация в XIX веке разворачивалась как выжимание из человека его рабочего времени для максимизации прибыли, то в XXI столетии это утверждение столь же актуально, но уже не только для беднейших слоёв населения. Достаточно подсчитать, сколько времени служащий корпорации или государственной структуры тратит на аттестации, проверки электронной почты, мобильную связь. Сюда же можно приплюсовать составление отчётности по пресловутым показателям эффективности, «Ки-Пи-Ай» (key performance indicators (KPI). В результате трудолюбивый «белый воротничок» получит десятичасовой рабочий день с одним выходным в неделю. Причём время, потраченное на производительный и, в большей степени, непроизводительный труд, растёт, как раковая опухоль: незаметно, постоянно, с катастрофическими последствиями.

Сверхурочная загрузка служащих всё более напоминает подобие рабовладения. Причём движение к нему началось в конце прошлого века. О «новом рабстве» говорили ещё в конце 1980-х годов американские исследователи Белл и Клэве, рассматривая последствия неолиберальных реформ президента США Рональда Рейгана. С распадом советской системы хозяйствования эксплуатация более обеспеченной части населения начала увеличиваться.

Конечно, современный служащий не является движимым имуществом хозяина, но он всегда доступен для получения очередного или внеочередного задания от безликого рабовладельца, будь то корпорация или государство. У среднего класса очевидным образом происходит то, что Герберт Маркузе описал как «превращение времени, затрачиваемого на работу, в маргинальное время жизни». Остаётся ли после этого время на то потребление, к которому привыкли «белые воротнички»: культурный досуг, здоровый образ жизни, путешествия? С каждым годом это кажется всё более сомнительным: стирание границ между досугом и рабочим временем происходит на наших глазах, а такие «неурядицы», как распространение коронавирусной инфекции, только подчёркивают эту тенденцию. Возможно, в скором времени десятидневка Мао Цзэдуна уже не будет казаться столь забытым прошлым для «миддлов».

Почему же эти люди не восстанут против корпоративных цепей и множественности бюрократического диктата? Ответ вполне очевиден: потому что им есть что терять и есть с чем сравнивать! Кроме увеличения рабочего времени, снижения значимости личности, сохранение привычного уровня доходов на фоне общего падения уровня жизни и нарастающей нестабильности уже кажется достижением. И поэтому представители среднего класса принимают игру из Зазеркалья Льюиса Кэрролла, где, по словам Чёрной королевы, даже «чтобы стоять на месте, необходимо бежать». Идея об увеличении свобод и изобилия в постиндустриальном обществе, увеличения времени для досуга как-то незаметно была отодвинута в сторону.

Одновременно увеличивается не только эксплуатация оставшихся на рабочих местах, но и происходит сокращение персонала и его перемещение в серые зоны квазипрофессий, в пространство неполной занятости. Хлесткая фраза комментатора Russia Today Митча Файерстайна: «Среднего класса больше нет, его вырезали», не кажется преувеличением и в отношении развитых стран, и касательно российской действительности. Изнанка рапортов чиновников о снижении уровня безработицы выглядит следующим образом: значительная часть рабочих мест в современном мире относится к неполной занятости, люди, выпадающие из поля зрения социальной системы, получают деньги, способные обеспечить лишь базовые потребности. Сюда же можно добавить волонтёрство, которое становится обязательным для молодёжи и в определённом отношении представляет собой механизм внеэкономического принуждения и школу подчинения. К этому же полюсу можно отнести пенсионеров, которые вынуждены работать, чтобы позволить себе лекарства, а иногда и просто избежать недоедания.

В 1990-х годах британский профессор Гай Стэндинг отнёс частично занятых, временно работающих, самозанятых к классу, названному им прекариат. Используя игру слов, он обозначил смысловую связь с пролетариатом и одновременно с придонным планктоном, который питается остатками жизнедеятельности более развитых организмов. Относительно свободные — с небольшими зарплатами, но с большим, чем у «миддлов», количеством свободного времени. Как и средний класс XXI века, они не в состоянии использовать свои возможности, будучи угнетёнными бесконечным рабочим процессом, «околозанятые» люди утрачивают возможности «запрыгнуть» в социальные лифты. Прекариат во многом несамостоятелен относительно свободы выбора тех крох, которые называются работой, и несостоятелен в самореализации ввиду отсутствия перспектив выхода из придонного слоя. Все эти люди вроде бы работают, но их доходы вполне сопоставимы с зарплатами рабочих XIX столетия, о которых говорил Маркс в «Капитале»: не более чем для поддержания своей жизнедеятельности и воспроизводства.

Меры, связанные с предупреждением коронавирусной инфекции, в этом отношении (даже с учётом их медицинской целесообразности) стали новым толчком для увеличения прекариата как в Российской Федерации, так и во многих других странах. Сохранение здоровья нации дало и косвенный, но от этого не менее болезненный эффект: разорение микро‑ и малого бизнеса, сокращение рабочих мест, урезание зарплаты. Достаточно очевидный пример — это рынок труда в России, который изменился в пользу работодателя. Если ещё полгода назад за работу на условной позиции человек хотел получать 50 тысяч рублей, то теперь он будет согласен работать за 25, а то и 20 тысяч, понимая, что если он не согласится, то оплата на следующих вакансиях будет составлять 18−15 тысяч рублей. И создаётся впечатление, что РФ не единственный образчик подобной трансформации.

И, наконец, последняя составляющая — это бедность в чистом виде. Бедность нового формата обретает не менее своеобразные черты при сохранении состояния безысходности. Если мы говорим не о странах третьего мира, то бедность уже не является частным делом. Бедностью занимаются государственные институты, политики, некоммерческие организации. Ликвидируют ли они бедность? Вряд ли. Скорее они плетут паутину, в которой бедные люди пеленаются, словно мухи на завтрашний обед. Другое дело, что в более-менее развитых государствах униженным и оскорблённым уже не дадут умереть с голоду, не позволят ходить в рубище. Те, кто находится на грани выживания, становятся вечными клиентами в запутанных отношениях бюрократий различного уровня. Их окружат липкой заботой, которая даёт возможность существовать, но не быть, жить, но не радоваться жизни. Такие люди могут быть в определённой степени «довольны»: их кормят за участие в чужом спектакле, который занимает место профессиональной деятельности. Бедность погружена в безвременье, все дни похожи, год от года ничего не меняется. Как и желание поменять что-либо в своей жизни.

Итак, мы имеем «зажиточное» рабство, бедную «свободу» и тотальную закабалённость всех тех, кто не относится к «избранным» десяти процентам (владельцы большинства активов и их прислуга). Текущая ситуация устраивала многих до недавнего времени. Однако также очевидно, что подобное состояние с «нулевой» социальной активностью не может быть статичным. При сворачивании количества и качества социальных услуг со стороны государства, увеличении корпоративного диктата и усложнении бюрократических процедур во всех общественных сферах описанная стабильность ветшает и рассыпается на наших глазах. Признаки этого, от длительных, но малозаметных в мировом масштабе протестов в Хабаровске до заметных, но бессмысленных бунтов в Нью-Йорке, обретают в своём хаосе некую системность.

Фактически общественные группы, социальные классы вступают в период раскола по множеству признаков. Цивилизацию начинают пронизывать множество видимых и невидимых трещин, которые обессмысливают глобализм Аттали, технократическую сингулярность Курцвейла, «столкновение цивилизаций» Хантингтона, «конец истории» и «восстановление демократий» Фукуямы и множество других идей, в которых авторы старательно, но не дальновидно пытались обрисовать хоть сколько-нибудь вменяемое будущее. Всё больше вспоминается вышедшая ещё из 1990-х фраза выдающегося американского социолога Иммануила Валлерстайна:

«Будущее XXI века будет более напоминать не девятнадцатое, а XIV столетие». А новое поколение исследователей и провидцев рисует будущий мир в странных перспективах Анри Матисса, в которых непоследовательно располагаются кубистские структуры Пабло Пикассо.

Описанные изменения в структуре населения фактически можно приравнять к увеличению уязвимости всех общественных групп. В свою очередь рост незащищённости, который совпадает с другими глобальными изменениями и резонирует настолько, что по монолиту современной цивилизации расползаются трещины грядущего раскола. Ближайшее будущее готовит нам следующий вопрос: по каким контурам расколется мировое сообщество, российское общество как его часть и кто в России и за её пределами воспользуется плодами возможного раскола?

В любом случае национальные государства и Россия в частности не смогут избежать потрясений цивилизационного слома. Прежде всего, власти, а также общество и граждане смогут смягчить последствия настолько, насколько будет принята во внимание фраза Аристотеля, произнесённая около двух с половиной тысяч лет назад:

«Когда в государстве много людей лишено политических прав, когда в нём много бедняков, такое государство неизбежно бывает переполнено враждебно настроенными людьми».

В противном случае растрескавшееся общество сложится в мозаику новой революции.

10 ноября 2020

Дмитрий Шелест.