АГИТВАГОН МАРИЭТТЫ ШАГИНЯН

уроки Мариэтты Шагинян

На фоне пресных восторгов по поводу  разных там уроков французского нынешних скучно-велеречивых классиков и пророков, смысл которых я, грешный, каюсь, так до сих пор так и понял, после прочтения ее маленького шедевра, рассказа с неброским названием «Агитвагон», мне захотелось  сказать пару  слов об уроках ее уроках.

Менее всего углубляясь  в ее и биографию и библиографию.  Хотя и то и другое у нее занятно интересно  и феерически необъятно.

Писательнице столь яркой, пламенно разнообразной и глубокой, каждое произведение которой век написанное ранее и сегодня пылает неувядаемой актуальностью и новизной.

А этот крохотный рассказ начала 20-х годов на нескольких страницах и стоящий целого романа заслуживает на мой непредвзятый взгляд  особого и пристального внимания сегодня.

Произведения Мариэтты Шагинян отличает, прежде всего хороший язык, хотя хороший язык в прозе предвоенной был нормой — вспомним  тех же Фурманова, Фадеева, Катаева, Паустовского…  И рядом с ними — многих других. (Что и говорить — это было время великой литературы. Сегодня ничего близкого и в помине нет.)  Очень хороший язык, мне напоминающий,  прежде всего, язык произведений язык Константина Паустовского и разом, одухотворенностью и неустанным поиском мысли —  язык Николая Лескова с его сокровенными людьми.

…

Самое первое произведение, покорившее меня, когда я начал  знакомство с Мариэттой Шагинян, была ее повесть «Перемена».

Написанная захватывающе ярко, свежо, зримо.

Со всей грубой правдой событий, вставших бешено и переломно на дыбы, что порой просто удивляешься — а неужели такую вещь писала женщина?

Затем шел очаровательный и как указано в заголовке самом, маленький роман. «Приключение дамы из общества».

Безумно красивая. И безумно глубокая по силе проникновения в женский характер вещь.

И «Гидроцентраль».

Это поэма эпохи, которая при всех признаках ее, как производственной прозы, читается неимоверно и захватывающе и вкусно.

И даже национальный колорит, присутствующий в нем придает этому произведению особый шик.

Говорю  это как знаток и любитель армянской поэзии.

Все три первые ее произведения полыхают сюжетами на все том же многострадальном Юге России. Юге, эпохи гражданской войны, на таком накале чувств и правды написанные, что мне просто не с кем рядом подобные ее произведения поставить.

Открываю первую  попавшую страницу этой  повести, и та просто кричит вам каждою своею строчкой и запятой криком сегодняшнего дня:

«— Что это? — говорит Кругу Пшеничнов, крутой казак из станицы Луганской. — Где земля? Мы кровь проливали. Мы порешили бесповоротно взять землю.

— Какая земля? — разводит руками Леонов, богатей­ший казак, красноречивый оратор. — Сыновья тихого Дона, братья казаки, свободную землю отдали б мы вам без единого слова и без утайки. Да нет ее, такой земли. Святыня же собственности не должна быть нарушена. Учитесь, братья казаки, у французской революции, име­нуемой всенародно великой. Великая была, а собственно­сти на землю не тронула. Почитайте брошюры, обострите ваш разум…

— Долой! — кричат в зале оратаи, разозлившись на сладкопевучих ораторов. — Долой, не заговаривайте зубы, землю давайте!

Кружится Круг, как заколдованный. Резолюции об от­чуждении частных земель принимает. Примечания о спра­ведливой расценке и выкупе их у владельцев заслушивает. Речи обдумывает. Речи снова заводит. Не щадит ни сил, ни здоровья, ни казенного хлеба.

Трудится Круг, но заколдовано место. И, глядишь, каждый день на первой странице «Донских ведомостей» печатается жирным шрифтом:

«Большой Войсковой Круг

извещает всех владельцев земли, что в наступившем 1918/19 сельскохозяйственном году они спокойно могут заниматься на принадлежащих им землях полевым хозяй­ством, так как никаких мероприятий, могущих в какой- либо мере воспрепятствовать использованию ими своих земель в текущем сельскохозяйственном году, принято не будет».

И музыка, музыка, музыка пройдет по всем улицам мира…

ТЕТУШКА И ПЛЕМЯННИКИ

Хозяйка-история немцев смахнула со сцены, как после обеда хлебные крошки со скатерти. Немцы надолго вы­были из игры: пробил их час вступить в элевзинский ис­кус. (Элевзинский искус — древнегреческие элевзинские таин­ства: проводили человека через различные искусы)

Америка, Англия, Франция, как на балу, распорядители международной политики с белыми бантиками на рукаве сюртука дипломатов. Дела им не обобраться. Ведь делать-то надо не что-нибудь, а все, что захочешь. И, вспомнив о лозунгах полной победы над гидрою мили­таризма, о разоружении Европы, о праве народностей, стали они поспешно пускать по морям ежей-броненосцев, а по небу змеями аэропланы. Перья же их заскрипели над военным бюджетом.

Но гостем меж победителями, пировавшими тризну войны, вошло и село бесславье. Так после ливня иной раз не станет свежее, а потекут из ям выгребных нехоро­шие запахи. Зловонием понесло из всех ям, развороченных ливнем войны. И от зловония застрелился ученый между­народного права, оставив записку, что не над чем больше работать.

Тогда появились во всей своей силе усталые люди.

У каждого, кто имел до войны хоть какое-нибудь, пере­довицей газеты воспитанное, убеждение, война засыпала сумраком сердце. И скрепилось бездумной усталостью, как последним цементом, прошлое, чтоб удержаться еще хоть на локоть человеческой жизни.

По хозяйским владеньям, как кредиторы, заездили делегации англичан и французов. К одному — любезно, как в гости, лишь изредка залезая в карман за счетною книжкой. К другому — без разговоров, с хорошим взводом колониального войска. Очень любезно и снис­ходительно, в белоснежных манишках, посетили французы и англичане Россию. В то время Россия для них находи­лась на юге. Встречены были союзники в Новороссийске с хлопаньем пробок и проследовали для речей и банкетов в Екатеринодар.

Главнокомандующий, как воспитанный человек, цело­вал у тетушки руку. Много имела в России Антанта пле­мянников. Каждый верил, что добрая тетя простит грехи молодости, щедро даст из бумажника, подарит солдати­ков, ружья, патроны и порох.

Людмила Борисовна, чей муж состоял при союзниче­ской делегации представителем комитета торговли, полу­чила задание. И тотчас же Людмила Борисовна пригласила к себе молодого поручика Жмынского. Пору­чик прославился тем, что писал стихи под переводы Бодлера. Он выдавал себя твердо за старого кокаиниста и по утрам пил уксус, смотря с неприязнью на розовые, полнокровные щеки, отраженные зеркалом.

— Я понимаю, — тотчас же сказал Людмиле Борисов­не Жмынский, голос понизив, — совершенно конфиден­циально. Широкий общественный орган с англо-русскою ориентацией и большим рекламным отделом. Это можно. Я использую все свои связи. Знаменитый писатель Плетушкин — мой друг по гимназии, поэт Жарьвовсюкин — товарищ по фронту. Художник Ослов и Саламандров, ваятель, на «ты» со мной. Если угодно, я в первый же день составлю редакцию и соберу материал на пол­года!»

Даже в этом коротком отрывке из этой повести кажется о нашем времени сказано все. Кончая даже всеми фамилиями, ну один к одному, персонажей. Или почти все. И никакие дальше литературоведческие турусы разводить тут ни к месту.

…

_{А  рассказ «Агитвагон», с которго и начато это повествование, и совсем не требует никаких уроков французского. И главное, применим к тому знаковому явлению всех времен, о которое  расшибали все великие свои философские головы — о безмолвии народа,  начиная от  Пушкина, Герцена, Чернышевского и и кончая там всякими,  кого  цитировать из-за обременительности этого труда, пока не буду.}

_{Сюжет  рассказа нехитрый.  В агитвагоне, запряженом четверкой лошадей, едут в станицу агитаторы агитировать народ, в лице живущих там казаков.}

« — Скажите, товарищ, на какую аудиторию вы рас­считываете в Молчановке? — спросил грузин у худенького человечка.— Имейте в виду, что казаки народ ехидный, они менее всего побеждаются красноречием. Они привыкли к нему со дня рожденья, у них даже между собою в разговоре патетический тон. Разные там аллегории, метафоры, гиперболы в обиходе у по­следнегобезграмотного, а грамотей до такой степени витиеват, что я, признаться, сам их не всегда понимал.

— Что правда, то правда,— вмешался казак,— они разговаривать умеют. Казачья речь гуще поповской. Вы их разговорами не прошибете.

— В агитации на словах никогда ничего и не стро­ится,— ответил худенький человек,— надо зацепить и увлечь, а это всякий раз достигается новыми средст­вами. Вразумлять людей — дело затяжное, долгое; тут же надобно заставить их захотеть быть с вами, сразу, без раздумья, и если это удалось, начало положено.

— Как под музыку вприсядку пуститься,— вставил кларнетист,— слова тут самое последнее дело.

— Вы так понимаете агитацию, будто это магне­тизм или истерика,— продолжал грузин,— если на этом стоять, так самые лучшие агитаторши — наемные бабы-плакальщицы или эпилептики.

— А что вы думаете? — серьезно заметил худень­кий, обведя нас взглядом,— эпилептики агитируют с потрясающей силой. Я такого действия, такого возбуж­дения, такого скопления нигде не наблюдал, как во­прут упавшего эпилептика. Будем говорить начистоту, без книжного шаблона. Учить может знающий, а воз­буждать — чувствующий. Высший тип агитатора — лицо страдательное. Ваш пример с эпилептиком вели­колепен. Тут ничего не осталось преднамеренного, че­ловек весь ушел в напряжение, и окружающие этому поддаются, заражаются.

       — Я, как агитатор, всегда пытаюсь действовать на интеллект,— возразил грузин,— и считаю странным, товарищ, что именно от вас слышу такие немарксистске речи. Я никогда не забываю основной цели: разогнать туман в головах, убедить логикой или очевидностью. Конечно, с мужиком я балагурю, зубоскалю, к нему совсем иной подход, нежели к рабочему, но цель

одна: убедить, привести к умственному суждению и со­знательному выбору.

— Все это так, но это не агитация. Нельзя путать разных задач. Мы с вами получили задание агитатор­ское, а не пропагандистское. Для пропаганды к вашим услугам время, грамота, интеллект, даже дискуссия.

Для агитации ничего этого нет и не требуется. Вы про­мелькнули, как метеор, и зажгли. У вас нет времени на разбор, на ответ, на логику. Вы поставлены в поло­жение электрического провода, и вам необходимо най­ти отрицательное электричество, чтоб образовать по­ложительное и зажечь. В этом вся штука. Мы, това­рищ, наделали много ошибок, путая обе задачи. Мы шли с пропагандой туда, где нужна была агитация, и, наоборот, насаждали хроническую агитацию там, где уже надобилась пропаганда. Нельзя, товарищ, на ми­тинге ставить проблему, а в книге или в фельетоне преподносить голый лозунг.

Говоря так, худенький весь оживился, черты лица у него стали сильней н выразительней, голос окреп. Мы все подумали, что он должен быть превосходным ора­тором. Но грузин никак не хотел угомониться и, поспо­рив еще с полчаса, ушел спать. На меня меж тем речь худенького агитатора произвела большое впечатленье.

Как куплетист, я часто сталкивался с толпой, и зада­чей моей было возбудить ее. Я отлично понимал все, что он сказал о положительном и отрицательном элек­тричестве. Материалом для агитации, магнитным по­лем всегда в таких случаях становишься ты сам и твоя нервная система, и чем это полнее, безостаточней, тем лучше удается увлечь толпу. Я даже не раз думал, что мы все — мелкие агитаторы сцены, паяцы, клоуны, ко­мики, трагики,— мы все сплошь постоянные жертвы в прямом значении слова; наше дело — жертвоприноше­ние, мы каждый вечер идем на заклание. Вся нервная сила уходит на это, а для жизни мы обезличиваем­ся, стираемся, обмякаем, тускнеем, ходим с ослабши­ми мускулами.

С такими мыслями, разбередившими мне мое про­шлое, скоро пошел и я спать. Мы устроили барышню за перегородкой, а сами улеглись на лавках, не разде­ваясь…»

Далее события развиваются в этом рассказе  уже менее благостным образом. Агитвагон и его команда, только что запальчиво спорившие и дискутировавшими о силе воздействия на человека заветного слова, теми к кому те ехали со словом этим,  ночью темной был разнесен в клочья, а агитатор в синенькой рубашке, распят был тут же с запредельной жесткостью, но, тем не менее успел вопреки всему прокричать им с Голгофы своей свое заветное слово.

А  как дальше развивались события — вот еще одна цитата из этого небольшого рассказа:

«Шесть месяцев после этого весь юг был оконча­тельно очищен от белых. Я встретился случайно с од­ним из тогдашних наших мохначей (мохначи — название тех,  кто с обитателями агитвагона поступил соответственно и на пределе эмоций — В.Б.) , — он был уже красноармейцем.

— Почитай, целиком перешли мы в Красную,— сказал он мне между прочим. — С того дня и заду­мались.

Вот что я считаю образцовой агитацией. Живите тысячу лет и еще тысячу, а большего не придумаете. Сильнее, чем жертва, на земле нет ничего.

Кажись, станция. Пойду возьму свежего кипяточку.

Рассказчик встал, взял большой медный чайник и двинулся к выходу. Спящий в углу пассажир-комму­нист внезапно открыл глаза, вскочил и, взяв фуражку, вышел за ним. На лесенке он слегка ударил его по плечу. Рассказчик живо обернулся и, казалось, ничуть не удивился.

— Вот что, товарищ, — сказал пассажир,— рассказ хорош, хотя и есть некоторая скрытая тенденция… Вы меня понимаете, насчет жертвы. Только одно плохо: постепенно сбились с тона.  Вели вначале соответст­венно аудитории, а потом вдруг перешли на высокий стиль и засерьезничали, словно для более тонкого слу­шателя рассказываете. Эта неровность — единствен­ный недостаток.

— Разве вы не догадались, что это — для вас? — усмехнувшись, ответил рассказчик. — Я заметил, что вы не спите. И тенденция, может быть, вам не по­вредит.

И прежде чем тот успел опомниться, он взмахнул чайником и исчез в толпе».

И после этого в круговерти времени — какие тут требуются еще уроки?