Да, конечно, Валентин Григорьевич Распутин — великий русский писатель советской эпохи, так что его произведения органически вошли в отечественную и мировую литературную классику. Но он также великий гражданин и патриот, для которого дороже Родины не было ничего на свете.

Безграничной любовью к Родине проникнуто всё написанное им. А с особенной силой сказалось это на исходе жизни верного сына России, когда наша страна стала жертвой неслыханной катастрофы планетарного масштаба.

Именно тогда, на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века, российское общество глубоко раскололось надвое. Ведь если одна его часть с ликованием приветствовала уничтожение Советского Союза, а потом демонстративный расстрел Верховного Совета России, то другая встретила и это, и многое сопутствующее как величайшую трагедию нашей истории.

Заведомо было ясно, в какой части обманутого, взбаламученного, шокированного общества встанет Валентин Распутин. Мог ли он радоваться горю абсолютного большинства родного народа? Странно даже выводить на бумаге такие слова. Нет, он категорически не принял роковой 1991-й и то, что за ним последовало.

Теперь, кажется, всё больше людей понимают: оттуда произошли и основные нынешние наши беды, которые приходится одолевать способами воистину экстраординарными. Но вот он, Валентин Распутин, был в числе тех, кто многое прозорливо видел, даже предвидел, и о чём ни в коем случае не хотел молчать.

Между тем всемирно признанный автор вдруг оказался почти полностью лишённым возможности печататься и говорить по телевидению или радио. Скажем прямо: тогда не изменили ему ни в чём только газеты «Правда» и «Советская Россия», журнал «Наш современник». А он не изменил им. Так определились главные адреса, где люди с нетерпением ждали столь необходимого им слова от любимого писателя.

Это была по-прежнему художественная проза — потрясающие рассказы, новая повесть, однако явное преимущество он отдавал теперь публицистике. Как и лучшие советские писатели в годы Великой Отечественной войны. Понятно, требовался непосредственный, прямой, предельно откровенный разговор с читателями по самым жгучим вопросам данного времени. И люди безмерно были благодарны ему за этот честный и совестливый разговор, который помогал им жить, давая дополнительные силы.

Неправда, что газета живёт один день. И неточно было сказано в сообщении о смерти Валентина Григорьевича в марте 2015-го: якобы последняя его книга вышла в 2004 году — повесть «Дочь Ивана, мать Ивана». На самом деле последняя вышла в 2011-м, и называлась она «Эти двадцать убийственных лет». А составили её публицистические беседы Валентина Распутина с журналистом-правдистом Виктором Кожемяко, почти два десятилетия печатавшиеся на страницах «Правды» и «Советской России».

С тех пор книга эта, мгновенно расходившаяся, переиздавалась многократно и под разными названиями. Сам Валентин Григорьевич придавал ей исключительное значение, потому что вложил в неё самое важное для него, когда вместе с родной страной невероятно остро переживал свалившийся на Россию ужас. В книге бьётся чуткое сердце писателя, трепещет его душа, напрягается его мысль.

И вот редакция «Правды» рада сообщить своим читателям, что к 85-летию со дня рождения выдающегося нашего автора московское издательство «Родина» начало выпускать новый тираж бесед Валентина Распутина с Виктором Кожемяко под названием «Боль за Россию».

Что же это значит — жить хорошо?

Очень трудно из множества диалогов, продолжавшихся два десятка лет, выделить для сегодняшней публикации какой-то один. Просится и то, и другое, и третье… На этом остановились лишь потому, что диалог связан с отмечавшимся тогда 70-летием В.Г. Распутина. И вы убедитесь: несмотря на прошедшие с тех пор 15 лет, он и теперь злободневно актуален. А в чём-то, может быть, стал даже ещё актуальнее.

О чувстве добра и взаимопомощи

Виктор Кожемяко: Валентин Григорьевич, минувший год для вас прошёл под знаком вашего юбилея. Семидесятилетие — дата существенная. Тут хочешь не хочешь, а обратишься, как говорят, мысленным взором на прошедшее. В своих выступлениях вы говорили о чувстве добра, которое вынесли из военного детства и пронесли через многие годы. О том чувстве, которое в труднейшее время помогало жить нашим людям.

И как-то у вас вырвалось: «Разве можно сравнить с тем, что происходит сейчас?» И дальше: «Всё доброе куда-то улетело». Причём из того, что вы говорили, следовало: относится эта утрата не только к быту деревни, но и к писательским отношениям: «Как мы радовались успехам друг друга! Мне кажется, нынче у писателей нет такой радости…» Хотелось бы продолжить эту тему — уж очень важна она, по-моему.

Валентин Распутин: Так и получается: о самых тяжёлых временах самые добрые воспоминания. В военные и первые послевоенные годы голод свирепствовал и в деревне.

Отчего, казалось бы? Кругом тайга, там ягоды, грибы, орехи, дикий зверь, в Ангаре рыба, в стайке корова, в курятнике куры, свой огород. Но мужиков нет, старики и бабы в плотной, без выходных и проходных, колхозной работе, на корову когда удавалось накосить, а когда и не удавалось. И к весне поджимало так, что едва ноги таскали. Ели крапиву, лебеду, выковыривали остатки мёрзлой картошки на колхозном поле.

Но деревня есть деревня. Ничего не таили друг от друга, да и невозможно было утаить. Если многодетная семья окончательно впадала в нищенство, делились последним.

Но в таких случаях и колхоз приходил на выручку. Так, миром и спасались.

Всё миром: и заготавливали дрова на зиму, и били новую русскую печь взамен прохудившейся, и поднимали за­валившуюся избёнку. Три обозначения было для такой сплочённости: мир, община и колхоз — и они друг с другом нисколько не спорили.

В 1948 году из своей Аталанки, где была четырёхлетка, в пятый класс я поехал в райцентр, в Усть-Уду. И дважды за шесть лет учёбы квартировал у своих одноклас-сников. Первая семья по тем временам могла считаться зажиточной, хозяин её работал в комендатуре (в наших краях тогда было немало ссыльных литовцев), а вторая — едва сводила концы с концами. Но и там, и там мне не позволяли со своими скудными припасами питаться отдельно. За стол садились вместе. Что выставлялось — делилось поровну, и ни разу никто меня за кусок хлеба не укорил.

Разве такое забудешь?

И этот порядок взаимовыручки и общинности, гостеприимства и доверчивости поддерживался в деревне долго, вплоть до 80-х годов. Особенно в деревне со скромным достатком. Там же, где место колхозов заняли леспромхозы и пришла зажиточность, пришли со временем и скрытность, обособленность и, конечно, пьянство. Свою повесть «Пожар» я написал в 1985 году, уже и тогда картина была безрадостной.

Справедливость для нас превыше всего

— Получается, что бедность в каком-то смысле предпочтительнее богатства. И вы (так же, как Виктор Сергеевич Розов!) заговорили о преимуществе не богатства, а достатка: «Зачем человеку нужно богатство, если существует достаток? Зачем человеку лишнее?» Но, кроме богатства материального, есть ещё и духовное богатство (или духовная бедность, нищета), о чём нынче совсем не говорится. Входит ли это, по-вашему, в понятие «качество жизни», которым сегодня вовсю бряцают? Иметь всё (в материальном смысле), но жить бессовестно — это качественная жизнь?

Хочу обратить ваше внимание на расхожий оборот, который и у вас прозвучал: «Жить получше». Понятие «хорошо жить» у нас ныне действительно сводится лишь к «жирному куску». Кто его урвал, тот, дескать, и живёт хорошо.

Но разве это так? Разве не точнее сказать наоборот, что человек плохо живёт, если этот его кусок — ворованный, если у него отсутствует совесть, если он идёт на всё ради такой «хорошей жизни»? И не потому ли произошло у нас явное смещение понятий, что нравственный закон в нынешней нашей жизни фактически отменён?

— Это, знаете ли, как в сообщающихся сосудах: прибывает в одном — убывает в другом. Человек, прельстившийся материальными благами, как правило, теряет духовные. Всегда найдутся ему примеры для дальнейших соблазнов: у счастливчика машина последней марки, и даже не одна; у него не дом, а дворец; жена его шикует в таких нарядах, какие простым смертным и не снятся. И так да­лее. Вставший на этот путь, что называется, закладывает душу дьяволу: деньги его не могут быть честными, приёмы жизни далеки от порядочности. И всё, это уже не гражданин и не человек в ряду других, а небожитель. Россия перестаёт для него быть Родиной и превращается в сверх­прибыльную скважину, независимо от того, как, каким образом и какой хваткой достаются бешеные капиталы. Ни у одного из наших олигархов деньги не могут быть пра­ведными…

Почему мы говорим (говорим, конечно, для простых смертных) о преимуществе достатка? Потому что эта мера есть и материальная, и духовная. Человек, живущий в достатке, свободен. Он не ворует, как богатый, и ни перед кем не пресмыкается, как нищий. Совесть его спокойна. На заграницы он не молится и на Родину свою как на временное пристанище с презрением не смотрит. Дети с малолетства в домашних трудах и заботах, и не вырастают ни белоручками, ни шалопаями.

Это, быть может, слишком благостная картина, потому что в больном обществе всё болит — и где густо, и где пус­то, и где в меру. Никуда не деться от чужебесия на TV, от школы, в которой скоро отучатся читать и писать на род­ном языке, от безобразных нравов. И всё же семьи со сред­ним достатком, по-моему, справляются со всем этим лучше. Если детям внушают не страсть к наживе, а честь и совесть. Внушают прежде всего примером собственной жизни.

Красиво жить не запретишь — это верно, но как раз в этом-то образе жизни и есть возможность сохранить красоту истинную.

— Недавно мне выпало счастье беседовать с человеком, которого вы знаете уже много лет и, насколько мне известно, очень уважаете. Это Илья Алексеевич Сумароков, генеральный директор сельскохозяйственного производственного кооператива «Усольский свинокомплекс» в родной вашей Иркутской области. Выдающийся он, конечно, хозяйственник (и, замечу, многолетний член бюро Иркутского обкома КПРФ). Но на меня огромное впечатление произвели не только экономические достижения хозяйства, которым руководит директор-коммунист. Может быть, ещё больше восхитили отношения людей в этом коллективе.

Да и экономические успехи во многом объясняются человеческими отношениями, которые здесь утверждены. А главное в том, что сохранено в полном смысле слова коллективное хозяйство, что коллективная собственность не «схвачена» директором, как произошло почти повсеместно, а принадлежит всему коллективу.

Собственность, собственник… Эти слова звучат теперь зачастую зловеще. Из-за этого и раздоры, и взаимная ненависть, и кровь. У Сумарокова в кооперативе совсем иначе. Здесь принято общее решение: собственность хозяйства остаётся неделимой, то есть никто присвоить её не может. И директор, как все другие, получает зарплату, которую назначает ему коллектив. Это ли не пример человеческой справедливости?

— Я это хозяйство и его хозяина знаю хорошо. С Ильёй Алексеевичем мы вместе были народными депутатами СССР, сидели на съездах рядом и голосовали, голосова­ли, голосовали, пытаясь противостоять Межрегиональной депутатской группе, которая творила разрушительное дело и беспардонно, гадко, как последняя шпана, обливала грязью государственников. Это она вместе с подобными ей среди российских депутатов привела к власти Ельцина. Столь дурного и мстительного царя Россия никогда не виды­вала. В месяцы огромная и богатейшая страна превратилась в развалины. Совхозы и колхозы разогнали, заводы замерли, у народа отняли сбережения. Грабёж всего и вся достиг небывалого размаха. Под видом приватизации будущие олигархи в одночасье присвоили богатейшие месторождения и крупнейшие предприятия, чья продукция имела спрос на мировом рынке. Обнищавшее население или затаилось, или бросилось уже по мелочи подбирать всё, что плохо лежит.

Почему не удержались от растащиловки? От безвластия, вседозволенности, анар- хии и той озлобленности к прошлому России, которую выказали новые правители. Ни стыд, ни честь и совесть, ни благоразумие, ни святость — ничто не удержалось в этом окаянстве. И во все последующие годы и по сей день из всех каналов и распоряжений нас отучали и отучают от своих ценностей и традиций. На инаковость русского человека, на непохожесть его на европейца стали смотреть как на врождённую дурную болезнь, требующую лечения.

Отсюда и печальные результаты.

У Ильи Алексеевича Сумарокова в хозяйстве его удержалось всё, что работало и приносило благо людям. Ему пытались мешать, и неоднократно, а он в ответ в самые клятые годы пристроил новые цеха и модернизировал производство. И хотя понимал, что в отдельно взятом хозяйстве при общем разгроме сохранить мир и благополучие непросто, но сохранил, потому что был уважаем коллективом, как отец родной.

Я согласен с вами: такие, как Илья Алексеевич, всему обществу пример. В эту бы сторону перестраивать у нас и управление, и все отношения между людьми.

— Илья Алексеевич Сумароков в беседе нашей немало говорил о том, сколь важны справедливые отношения, будь то отдельное хозяйство или общество в целом. Вспоминал, как в советское время было. Разумеется, не всё было идеальным, но он подчеркнул главное, с чем нельзя не согласиться: была государственная установка на развитие отношений в направлении как можно большей справедливости.

За последние годы очень часто приходилось слышать, что завистлив, дескать, русский человек, потому, мол, у нас в стране, в отличие от других, дела и не ладятся. Про зависть не зря твердят. Тут цель понятная: оберечь, затвердить, окончательно узаконить тех, кто «схватил». Чтобы оставшиеся ни с чем даже и думать не могли о каком-либо изменении положения. Вот им и внушают: не завидуйте!

Я помню, что на прошлогоднем Всемирном русском на­родном соборе, говоря о резком контрасте богатства и бедности, митрополит Кирилл призвал не наступать ещё раз на одни и те же грабли. Он имел в виду, что революцию в своё время породила всё-таки не зависть, как принято было утверждать в последние годы, а чувство несправедливости. Мне такое признание представляется знаменательным. А как вы думаете, примет ли окончательно наш народ ту несправедливость, которая ему сейчас навязана? Смирится ли с ней?

— Он никогда с этим не смирится. Крепостное право на Руси просуществовало сотни лет, в 1861 году его отменили, но в 1905-м взбунтовавшиеся крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Сейчас народ едва ли решится на массовый бунт, да и нынешние «помещики» оградились неприступными стенами и их оберегают целые армии наёмников. К ним не подступиться. Но обида на несправедливость перешла на заведённые властью новые порядки. Миллионы и миллионы чувствуют себя свободными от выполнения гражданских обязанностей. Люди не забудут, что уворованные у народа бешеные богатства господа Березовский и Гусинский (да и не только они) пустили на развращение и унижение его же, народа, и это унижение продолжается до сих пор. Абрамович употреблением своих немереных капиталов продолжает удивлять весь мир, а народ сделал из его имени ругательство. Как и из имени Чубайса. От Москвы и до самых окраин «денежные мешки», не считаясь с законами, делают что хотят. Мешает им исторический памятник — сожгут, а на его месте водрузят свой аляповатый дворец; встанет кто на дороге со своими законами о справедливости — уберут.

Не замечают всего этого наши граждане, которые живут в «свободной» России? Для кого «свободной»? И разве пепел Клааса не стучит в их сердца, когда сквозь эту демонстрацию «что хочу, то и ворочу» видят они заброшенные поля, погибшие деревни, руины былого хозяйствования?

Вырваться из плена

— А ещё обратил я внимание в юбилейном вашем вы­ступлении на мысль о сельской школе, откуда выходили в недавние времена почти все наши великие учёные, писатели, полководцы. Состояние этой школы, её будущее очень тревожит.

Я получил недавно письмо из моей родной школы, что в селе Можары Рязанской области. Учительница Людмила Викторовна Кузнецова (великолепная учительница) пишет: «Что-то мне жутковато от интернета. У нас в школе его уже подключили. Я иногда заглядываю в поисках новых идей. Но, видно, человек я не совсем современный: пока всё, что там нашла, какое-то примитивное. Даже чужое».

Словом, компьютеризация идёт, но нет при этом за­боты о содержании, которое принесут компьютеры в школу. А вместе с тем слышал, что собираются отменять выпускной экзамен по литературе — сочинение. Казалось бы, прошёл Год русского языка, и вот сюрприз…

— Русскую деревню добивают. Она немало пережила во время коллективизации, затем война, затем в 80-е годы навязанная учёными объединительная кампания в агрогородки, когда тысячи деревень сорвали со своего многовекового днища и принялись укрупнять — не город и не деревня, а местожительство. Не забудем ещё и стройки коммунизма, от которых иногда опять-таки страдала деревня. А в 90-е годы, когда выковыривали этот коммунизм, всем бедам беда — расколлективизация, и спасайся кто как может. По Ангаре, по Лене, Енисею сотни заброшенных и вымерших деревень — будто Мамай прошёл. Думаю, не лучше и в Западной Сибири, и не только в Сибири.

В войну, в самые тяжкие времена, если оставалось в деревне хоть пять учеников, школа работала. Теперь, если «некомплект», — закрывают, предлагают возить ребятишек за многие километры на автобусах. А автобусы где есть, а где нет, дороги где есть, а где нет. Но даже и в комплектных школах нередко нет комплекта учителей. Как в моей родной деревне на Ангаре: много лет нет преподавателя иностранного языка, а теперь ещё не стало и преподавателя геометрии. Распределения в педвузах уже не существует, а кому охота добровольно ехать в глухую, лежащую посреди бездорожья, умирающую деревню?!

Нынешний нацпроект «Образование» предусматривает прежде всего компьютеризацию. Компьютер — штука вроде бы всемогущая, магическая, но грамоте не научит и самостоятельному мышлению он не помощник. Возле него легко, всё без усилий постигая и на каждый вопрос находя готовый ответ, — легко ничему не научиться. Для вузов сейчас это беда: приходят безграмотные абитуриенты, и их приходится брать, потому что грамотных всё меньше. Но в безграмотности надо винить не столько компьютеры и интернеты, сколько негодную реформу школы, на неё, на безграмотность, похоже, и нацеленную, призванную готовить Митрофанушек. Серьёзные учёные всё чаще называют эту реформу образования разрушением образования. Но разрушается не только образование — разрушаются культура, нравственность, законы общежития.

Меня потряс недавний случай в городе Кольчугине Владимирской области. Четверо лоботрясов-школьников избили до полусмерти своего товарища и живьём сожгли его под пламенем священного Вечного огня…

Может быть, хватит отупляющих реформ?

Да, только миновал Год русского языка, а часы на русский в школе продолжают воровато уменьшать, притом в младших классах, где они особенно нужны. А на иностранные языки — прибавлять. Месячная зарплата преподавателей иностранного в московских школах доходит до 50 тысяч рублей.

Не спрашивайте, сколько получают преподаватели русского. Столько, сколько полагается за третьестепенный предмет, который то ли пригодится, то ли нет.

— В развитие темы приведу ещё одно письмо. Тоже от моего земляка с Рязанщины. Вот что пишет рязанский писатель Александр Николаевич Потапов: «Помнится, в 1988 году, когда в Рязани проходил выездной пленум Союза писателей СССР, Валентин Григорьевич по моей просьбе подписал книгу «Уроки французского» для моей дочки Ани, которой в ту пору и трёх лет не было, с пожеланием «расти и вырасти в счастливой стране». Дочь-то выросла, сейчас учится на последнем курсе отделения журналистики Рязанского университета, а вот счастливой страны за это время не стало. Между прочим, на встрече с вами в РГУ она не присутствовала, а когда я дал ей прочитать отрывок из вашей беседы с В.Г. Распутиным, она, к моему удивлению, призналась, что тоже, как и другие студенты, не знает певца С.Я. Лемешева. Вот так-то!»

Горько. Русские студенты не знают великого русского певца, не слышали о многих и многих поистине великих деятелях родной культуры. Да и неудивительно, если телевидение, как верно пишет А.Н. Потапов, «совсем ошвыдковело», а по радио чаще всего песни звучат по-английски. У вас не возникает ощущения, что мы живём в пленённой стране?

— Я это же говорил три года назад на Всемирном русском соборе. Чужие песни, чужие нравы, чужое образование, чужие приёмы жизни… А если и остаёт­ся что-то своё, то только в дозволенных скудных нормах.

С тех пор ничего не изменилось…

Нынешняя «элита» опять ненавидит «плебеев»

— Валентин Григорьевич, а какие письма вы получили в связи с юбилеем вашим?

— Писем, телеграмм было много, и немалая их часть от людей незнакомых, словом, от читателей. В основном немолодых, помнящих мои книги с 70—80-х годов. Отозвались, конечно, и братья-писатели. На все поздравления откликнуться я не мог, но, разумеется, ответил школьникам и учителям, с которыми у меня переписка уже несколько лет, в том числе из города Мурома Владимирской области и Бердска из Новосибирской области. Вот там за ребят не надо беспокоиться: и пишут грамотно, и рассуждают интерес­но. И не так уж им страшен «серый волк» из министерства образования. Опытный, с патриотическими убеждениями учитель и сочинения не отставит, и Крылова с Кольцовым не забудет. Много ли таких учителей, трудно сказать; судя по той грамотности, которую зачастую предъявляют поступающие в вузы, — мало, а как хотелось бы, чтобы они исполняли не только министерские указания, но и отечественные запросы.

— Знаете, не могу не коснуться одного факта, который буквально меня пронзил.

В своей замечательной статье «Лейтенанты и маркитанты», опубликованной на страницах девятого номера «Нашего современника» за прошлый год, Станислав Куняев привёл выдержки из недавно изданной переписки поэта Давида Самойлова с Лидией Корнеевной Чуковской.

Вот Чуковская сообщает Самойлову своё впечатление о вашем романе «Живи и помни». Не понравился он ей — ладно, бывает. Но, смотрите, не только книга, а даже имя и фамилия ваши вызывают у критикессы раздражение, граничащее с презрением: «Книга столь же мучительно безвкусна, как сочетание имени с фамилией автора: изысканного имени с мужицкой фамилией. Он, видите ли, Valentin».

А Давид Самойлов соглашается: «Это литература «полу-народа», часть вашего письма читал друзьям. Они в восторге».

— Как же они ненавидят нас — мужичьё из деревни, которое нарушает неписаный или даже предписанный закон: в деревне и оставаться и заниматься своим мужицким делом. Ненавидели Шолохова, Леонида Леонова после «Русского леса», Есенина, Шукшина, Василия Белова, доперестроечного Астафьева… Много кого, всех не перечесть. По их понятиям, окормлять Россию литературой и искусством могут только они, у них древняя традиция поучать и аттестовать, а в деревне откуда взяться талантам, таланты ведь не на пашне вырастают.

Да нет, други-недруги, вырастают и на пашне. Среди величественной природы, древних традиций и народных песен, среди бесхитростной жизни. Так, по крайней мере, было.

Деревня поставляла России не только самобытных писателей, композиторов, исполнителей, но и во множестве учёных, военачальников, командиров производства, государственных деятелей. И, конечно, не у всех у них были имена, полагающиеся только мужикам.

Станислав Куняев (а ведь тоже «украденное» имя рядом с простоватой фамилией — оттого и бунтарь!) прав: это была каста неприкасаемых и самодовольных. Она породила нынешнюю «элиту», шумную, ещё более самодовольную и мелкотравчатую. Но похоже, что и это ненадолго.

— У меня ещё очень много вопросов к вам. Но пока, наверное, пора и честь знать. Спасибо. И самого доброго вам в наступившем 2008 году!

— Спасибо, взаимно. Будем держаться за всё лучшее, что сохранилось и сохраняется в России, и дальше.

Февраль 2008 г.